Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Обратно через Архангельск возвращались. Билетов, конечно, не было, но морячок-землячок все-таки втиснул их в теплушку с призывниками, в Мурманске по найму работавшими, по говору вычислив, которые в Вологде призываться должны. Ничего себе! Полный вагон пьяных жеребцов и одна смазливая девка! Но Зинаида и тут не растерялась. Вынула из торбочки здоровенную, купленную на Соловках семгу и быстренько ее разделала. Да так ловко, словно с детства только этим и занималась. Сложила нежно-розовые ломтики в миску, добела выдраенную песком, вздохнув, положила поверх розового взгорья еще и припасенные на обратную дорогу подсохшие сметанные лепешки:

– Отнесите, Алеша, а то ребята без закуси пьют.

Наблюдая, как тщательно и осторожно Зинаида Николаевна вытирает воняющий рыбьим жиром ножик, как бережно заворачивает остаток серо-розовой тушки (вторая рыбина зримо меньше разделанной), Есенин вдруг ляпнул: «Я хотел бы нас вас жениться». Ничего серьезного в словах его не было – так, комплимент, не очень-то, кстати, ловкий. Но Зинаида не отшутилась и не смутилась, приняла как должное:

– Хорошо, Сережа, я подумаю, но потом, а сейчас спать ужас как хочется, это вы с Алешей полуночники, а я – жаворонок, отец меня за это еще в детстве хвалил: «Кто рано встает, тому Бог подает».

Застелила пахнущим морем и солью полотенцем дорожную сумку и отключилась.

До самой Вологды Сергей простоял у полуоткрытой двери, курил, а когда в их закуте объявился сильно «поддатый» Ганин, повинился: «Я зазнобе твоей нечаянно предложение сделал, а она, кажется, решила, что у меня и впрямь такое намерение». Алешка, хотя и был зело нетрезв, утешил приятеля: «Не боись, у Зинули с чувством юмора полный порядок. Говоришь, подумать обещалась? А что еще на твою глупость сказать можно? Тоже мне жених, ни кола ни двора».

В Вологду прибыли ранним утром, до Коншина доплелись к вечеру и сразу на боковую. Зинаиде Алешкина сеструха постелила в горнице, а их отправила на сеновал. Проснувшись, застали Зинаиду за остывшим самоваром и в слезах. Перед ней холмиком сгрудились останки казны. «Вот, – всхлипывая, причитала “казначейша”, – все, что осталось. Должно до Питера на билеты хватить – не хватает, то ли потеряла, то ли обсчиталась…»

Ганин пригреб к себе жалкую кучку. И впрямь не хватит.

– Что делать-то будем? В деревне перехватить не у кого, в Вологде тоже.

– А ты отцу телеграммку отбей, приедем, отдадим. Сама говорила, без личной заначки Николай Андреич из дому не выходит.

Зинаида опять залилась слезами:

– Да у него на дело просить можно, на важное, а какое у нас дело? Война, революция, а мы… И почему это я в Вологде, когда должна быть в Питере? На важной службе? Что я тут делаю?

Ганин удрученно молчал. Молчал и Есенин и вдруг развеселился.

– А ты, Зинуля, вот что ему напиши: выхожу замуж, вышли двести.

– Да нам и ста хватит, – просиял Ганин. – И на билеты, и на рождение, и на телеграмму.

Зинаида рыдать перестала:

– А потом что?

– Скажешь, перед венчанием с женихом поссорилась.

– Да не умею я ему врать. Если не хочу сказать, молчу. Отец не мать, в душу не лезет.

– Так можно и в церковь сходить. Помнишь, у Пушкина, в «Метели»? За одного замуж хотела, с другим обвенчалась.

– Ой, делайте что хотите, а мне в Питер надо, третьего отпуск кончается, я Разумнику слово дала, что ни на день не задержусь.

– Вот и пиши текст слов и адрес дай, а мы мигом…

Николай Андреевич Райх, получив загадочную телеграмму от шалой дочери: «Венчаюсь вышли сто» – покряхтел, подулся, но деньги выслал. Больше незадачливые путешественники о неприятном не говорили. А чего говорить: билеты в кармане, картошку уже подкапывать можно, соловецкая семга в леднике. Да и друганы на Рожденье, 28-го, не с пустыми руками заявятся.

28-го всю ночь гуляли, теплынь, благодать, макушка лета, даже не перепились – излишка не было, недостаток был. И проснулись веселые. Алешка в лес по грибы засобирался, но Есенин его задержал:

– Какие грибы? Ты че? Мы же с Зиной завтра венчаемся, где у вас церковь, пошли с попом договариваться, скажем, так, мол, и так, война, батюшка, на фронт отправляют, невеста может другого найти, а жена ждать будет, молиться будет, авось жив останусь.

Говорил весело, а ждал взрыва, но Зинаида улыбалась, правда, одними губами, глаза были грустные.

Ни Есенину, ни дочери, ни Мейерхольду – никому никогда Зинаида Николаевна так и не сказала, зачем, по какой такой причине промолчала, когда надо было заявить: выхожу, мол, не замуж, а из игры, пошутковали, и будет. Впрочем, дочери кое-что все-таки попыталась объяснить, но очень уж по-есенински: легкокасательно. Рассказывая историю первого своего замужества, рассказывала так, чтобы Татьяна почувствовала: недаром все это, недаром! Вот ведь и бабке ее, Анне Ивановне, Николай Андреевич Райх предложение сделал тоже в поезде, когда она, двадцатидвухлетняя сирота и бесприданница, поссорившись со старшей сестрой, ехала из Орла в никуда. Ехала в никуда, а сошла в Ростове вместе с незнакомым человеком, выглядевшим ее в вагонной тесноте. Это ли не перст судьбы?

С Богом у Зинаиды Николаевны отношения были сложные, но что браки совершаются на небесах – в это она, провинциальная барышня, верила свято. Даже то, что непредвиденные обстоятельства застали ее почти в тех же местах, где ее отец отбывал ссылку, казалось тогда вещим знаком. Рассказывала, надеясь, что дочь, когда станет совсем взрослой, догадается: именно эта семейная история и оказалась той самой мышкой, что вытащила репку. Если б не странное совпадение, о котором всю дорогу только и думала, да разве пошла бы она под венец с малознакомым и ненадежным человеком? Вот так – в чем была, только плохонькую деревенскую фату да два дешевых позолоченных колечка и купили, а уж на цветы грошиков не было. Жених букетик из полевых колокольчиков да кашки розоватой сообразил. Букетик и до Питера целым доехал и потом с неделю в стакане стоял.

Но Татьяна Сергеевна, при всей ее чуткости, так и не сообразила, с чего бы умная ее мать рассказывает историю своего брака так, что она рифмуется с историей женитьбы ее деда да бабки…

Питер встретил путешественников по русскому Беловодью неласково, по-петербургски: серым скучным дождем. А на сердце, и кажется, у всех троих – еще скучнее. Разошлись, не сговариваясь о встрече. Ганин – к землякам, в ночлежку, Есенин – к неразговорчивым эсерам, на Литейный, Зинаида – к себе, на 8-ю Рождественскую. Так и прожили почти две недели. Есенин в редакции появлялся редко – вертел жернова поэм. Ганин вообще не заходил. По вечерам Зинаида читала Пушкина – славный суворинский фолиант, подаренный теткой за окончание гимназии. С этим «талисманом» Зинаида никогда не расставалась. Пушкин был исчитан вдоль и поперек, но на этот раз она не читала, а ставила пушкинскую «Метель», сама ставила, придумывая «в уме» декорации и костюмы, сама играла – как бы Марью Гавриловну, а вообще-то самое себя. Особенно удавался конец, не самый конец, чуть раньше: