Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

И вот какой момент нельзя не учитывать, если мы хотим понять, почему Есенин считал цикл своих маленьких лирических поэм орнаментичной эпопеей. По мере расширения территории, запаленной яростью мужицкого бунта (в 1917-м – за землю и волю, с началом «продразверстки» – «за налоги на крестьянский труд»), полифонизируется и художественное пространство его лирического дневника. И если внимательно вслушаться, именно вслушаться, начинаешь «чуять», что у каждого «голоса», вплетенного в «золототканое цветенье», даже если это голос человека из хора, свой особый распев, своя правда и свое понимание происходящего. Буйствует Пантократор: (в книге пророка Иеремии, которому Есенин посвятил «Инонию», есть предсказание о нашествии на город, который должен быть «наказан», ибо в нем «всяческое угнетение», некоего сильного народа («пантократора»):

Ликует юный Партиец, его вера в светлое будущее проста, как мычание:

Оплакивает «отчалившую Русь» маленький Мирянин:

Сверхмощная энергия революционного сдвига («вихрь, затаенный в самой природе», «Ключи Марии») втягивает в свое вращение («вытяж»), «заодно с другими на земле», и самого поэта, чтобы, преобразив светлого инока в Благовестника, несущего миру «Иное учение», вознести его на пророческие высоты:

Орнамент как формообразующая система – не единственная опора, на которой держится затеянное Есениным чудесное, небывалое и крайне трудное для лирического поэта построение. Недаром он называл свой труд «каторжным» («Осужден я на каторге чувств вертеть жернова поэм»). Ощущая себя первопроходцем, прокладывающим единственно верную тропу к искусству будущего, он пишет свою первую большую революционную вещь, держа в уме как эстетический ориентир еще и Библию. В результате у маленьких поэм 1917–1919 годов образовалось как бы двойное подданство. Одни исследователи, как и Есенин, именуют их орнаментальными, другие – библейскими. Последнее определение встречается чаще. И это закономерно. Орнаментальная основа не общевидна, тогда как без истолкования ассоциаций, восходящих к канонической Библии, текст становится темным. Чтобы, к примеру, оправдать или хотя бы понять богохульства героя «Инонии», типа «Даже богу я выщиплю бороду Оскалом моих зубов», надо знать, что пророк Иеремия, которому посвящена поэма, – обличитель и ниспровергатель «ложных богов»: «Лучше царь, выказывающий мужество, или полезный в доме сосуд, нежели ложные боги». Да и образ утопической страны Инонии будет невнятен, ежели не соотнести его с библейским Великим Городом, который, как сказано в «Откровении» Иоанна, «сходит с неба». Отсюда же и названия главок: «Сельский часослов» (сборник псалмов и молитв)», «Октоих» – книга для «церковного пения», «Инония» – книга пророка, и т. д. Словом, Библия в есенинском случае – не столько сакральный текст, сколько реальная книга, читаная-перечитаная еще в отрочестве, в церковно-учительской школе, да еще и оволшебленная чародейством церковных распевов, тогда же, в Спас-Клепиках, запавших в бездну его феноменальной слуховой памяти. Больше того. И церковные распевы в их буквальности для Есенина не только музыкальный камертон, и Книга Книг не просто смысловой комментарий к загадочным иносказаниям, но еще и созидательница культурного пространства, эстетически ею же и организованного, а значит, уже почти готового к восприятию и проращиванию и его собственных идей, и его дерзких художественных новаций. Мечтая вернуть искусство в быт, чтобы сделать его, выражаясь современным языком, предметом первой необходимости, Есенин подновляет, выпалывая сорняки, которыми заросли тысячелетние тропы, «протоптанные» перед каждой избой русского мышления церковью. Церковь для Есенина не православие как государственная идеология, «пронзившая копьем вместо змия самого Христа» («Ключи Марии»), а чувствование и состояние народной души – «какое-то непрерывное богослужение живущих во всякий час и на всяком месте» («Ключи Марии»). Словом, Пречистое чистое место, где будет с благодарностью принята любая молитва, даже еретическая:

И вот что интересно. Хотя Есенин и читает и, не мешкая, публикует каждую из «орнаментичных» поэм, никто из сочувствующих ему литераторов: ни Иванов-Разумник, самый проницательный из «наставников», ни члены «крестьянской купницы», – и представить себе не могут, какое чудо рождается у них на глазах. Впрочем, Есенин на сей счет не откровенничает, а «таит тропу». («А там, за взгорьем смолым, иду, тропу тая»). Иногда, впрочем, не выдерживает, обижается. Ну как не обидеться, ежели Иванов-Разумник по-прежнему считает первым поэтом народной республики Россия Николая Клюева? Обидно. Досадно. До того досадно, что Сергей Александрович, прочитав статью Иванова-Разумника «Поэты и революция», решает объясниться с ним начистоту и не с глазу на глаз, а письменно: «Штемпель Ваш “первый глубинный народный поэт”, который Вы приложили к Клюеву… обязывает меня не появляться в третьих “Скифах”… Клюев, за исключением “Избяных песен”, которые я ценю и признаю, за последнее время сделался моим врагом. Я больше знаю его, чем Вы, и знаю, что заставило написать его “прекраснейшему” и “белый свет Сережа, с Китаврасом схожий”… То единство, которое Вы находите в нас, только кажущееся.

«Я яровчатый стих» и «Приложитесь ко мне, братия» противно моему нутру, которое хочет выплеснуться из тела и прокусить чрево небу, чтоб сдвинуть не только государя Николая на овин… В моем посвящении Клюеву, я назвал его середним братом… Значение среднего в “Коньке-горбунке”, да и во всех почти русских сказках, – “и так, и сяк”.

Поэтому я и сказал: “Он весь в резьбе молвы”, то есть в пересказе сказанных. Только изограф, но не открыватель. А я “сшибаю камнем месяц”… Говорю Вам это не из ущемления “первенством”… а из истинной обиды за Слово, которое не золотится, а проклевывается из сердца самого себя птенцом… И “Преображение” мое, посвященное Вам, поэтому будет напечатано в другом месте».