Тойота-Креста - Михаил Тарковский

И опять не сомкнутся очи.

Тарахтит стоянка во мгле.

(В синей туши – остаток ночи.

Гарь под сопкой – в чернейшем угле.)

В синеве пройду Магдагачи

(Лиственничник – в карандаше…),

Лишь бы было светлей и богаче

На бескрайней твоей душе!

Снова сопки берут в объятья

И колёса бегут легко,

И кивают названья-братья

Архара, Биракан, Лондоко.

Вот Хабаровск с морозным чадом…

И в солярном чаду «камаз».

Слышишь, Жека, дождись, я рядом,

Не закончился наш рассказ

Под восточным крылом орлана…

Где горчей с каждым годом жить,

И дорогу до Океана

Извели, не успев проложить.

Перевалы, петли, уклоны,

Обжитые с таким трудом,

Где когда-то неслись перегоны,

В кузовах, оперённых льдом.

Океан с дождевым зарядом

Слёг в туманное молоко.

Слышишь, Жека, дождись, я рядом.

Это край. Ты стоишь высоко.

Это тихо проходит в жилы

Терпеливая наша земля,

Где цепями пилят могилы

И не глушат зимой дизеля.

Где в апреле снега как сварка,

И глотками морозных лет

Леденея, течёт солярка

В обжигающий пистолет.

Это что-то случилось с нами…

И теперь с каждым днём больней

Эта даль у тебя за плечами,

Ты расскажешь мне всё о Ней?

Как ей терпится, как не спится?

Как живётся впригляд и впотай,

Как тревожится, как лежится,

Так вот свесившись за Китай?

Как ей хочется быть любимой

И единственной, как в ответ

Лишь наката гул недробимый

Да планет сухой пересвет.

Ты стоишь на краю Океана,

И иначе не может быть.

За твоею спиною рана…

Кто-то должен её промыть.

Под огромным крылом орлана,

У восточной его головы,

Ты стоишь на краю Океана,

И вот-вот разойдутся швы.

И небес полотно сырое

Упадёт в страшный просвет…

Мне не надо другого героя

И да будет извечный свет

На границе седых туманов,

На базальтовом голыше,

На распятой меж океанов

Необъятной твоей душе.

Под восточным крылом орлана

На камнях ледовый узор.

Ты стоишь на краю Океана,

Не кончается твой дозор.

Оживает в антеннах и тросах

Ветерка океанский ток,

Вереницами фар раскосых

Просыпается Владивосток.

Слышишь, Жека, ещё так рано,

Что слышны голоса земли,

И видна голова орлана,

И двуглаво лежат рули

По бокам Енисея, Жека…

Знаешь, что страшнее петли?

Одиночество человека?

– Одиночество Русской земли!

И так страшно за эту землю —

Енисей, отпусти и прости,

Я опять на краю, и внемлю,

И опять в верховьях пути.

Золотишко зимнего солнышка

Обожгло островов края…

Сторона ты моя, сторонушка,

Спаси, Господи, люди Твоя.

Ты стоишь на краю Океана

И, наверно, сойдёшь с ума.

Над Хоккайдо полоска тумана,

И полны гребешком трюма.

Всё вдали, и тайга, и кочкарник,

Сахалин превратился в нить,

Слышишь, Жека, я твой напарник,

Я вернулся тебя сменить.

Слышишь, дело не только в «кресте»

И не в Маше, ты знаешь сам,

Божьей милостью быть на месте,

Вместо счастья досталось нам.

Как во сне, выплывает навстречу

Главный остров моей земли…

Поезжай домой. Я отвечу —

И за «кресту», и за рули.

Будет пыль на фарах раскосых

И колёс дроботок сухой,

Скалы, мост, Селенга в торосах,

Черемшаный голец и Танхой,

Будут гор ребристые ноги

И всё то, что ты мне рассказал:

Проколевшие были дороги

И открытый в небо финал.

Будет небо и край Океана,

Где, отлитые на века,

Белоплечим крылом орлана

Пролегли за край облака.

Василию Авченко

– Да ну на хрен… – мертвея, отвечал Женя, зная, что как раз именно так всё и есть, как сказал Саня. Но будто выключили свет внутри, перевели на аварийный режим всё душевное пространство… Коридоры, отсеки, каюты… Все померкло, и стало неловко своего дыхания, голоса. Он чуждо сидел в Санькином «прадике», постукивая отупело по приборной панели… «Прада» было особенно жаль. «Как коня…» – подумал Женя.

– Ну извини, братан, ты чо, не знал разве?

– Да знать-то знал, – Женя помолчал, – но одно дело – знать, а другое – когда дойдёт. Это самое главное. Иногда на это целая жизнь нужна…

* * *

Выгнутый корпус плавгоспиталя «Иртыш», зимняя синяя вода под ясным небом, белая кромка вдоль берегов и город, громоздящийся ярусами зданий, антеннами, кранами… и волнение, какое бывает, когда стоишь на смертельно важном месте и волнуешься уже не столь от этого места, сколь от того, достоин ли сам встречи. И гадаешь, каким цветом, тоном повернётся, заговорит оно с тобой или вовсе не удостоит, смолчит или поблекнет…

Но не смолчал и не поблек город Владивосток.

По длинной бухте кормой в берег, как в стойлах, стояли корабли. Четыре огромных БПК 44-й бригады замыкал «Иртыш», больнично-белый, с красной полосой и крестами по борту. Когда-то поразивший беззащитностью, расчётом на какую-то тщетную скидку, он и теперь, как огромный бинт, выражал о войне больше, чем десяток боевых судов.

Особенно выразительной была гнутость мято-ребристого корпуса, которую послушно повторяли длинные палубы. Снопы ржавчины под клюзами и у ватерлинии рыжели и у двух белых траулеров у пирса, и у тёмносерых БПК (больших противолодочных кораблей). Огромны и подчёркнуто грубы были их корпуса и надстройки, рубленые панели которых глухо глядели редкими окнами.

Всегда будто спрашиваешь разрешения, уходя с родного места и опасаясь, что оно в тебе кончится раньше, чем ты в нём… С этим светлым стыдом и пошёл Женя в город, но и там плотность дорогого казалась запредельной – прижатое Океаном, оно копилось, как птица у берега. Жизненные створы эти друг другу не мешали и соседствовали с вещей простотой. Вот и на вокзальной площади немыслимо буднично зарождался или кончался Транссиб и стоял на девственно-ржавых рельсах чёрный паровоз с крашеными колёсами.