О чем знает ветер - Эми Хармон

– Комендантский час отменен. Дублин празднует перемирие, – добавил Томас.

Взгляд его, остановившись на мне, затуманился нежностью, и я поспешно скорректировала мысленную характеристику. Нет, отстраненность – это не про Томаса. Он и другим бывает. Чтобы влажный туман задержался в его глазах, я улыбнулась.

– Значит, мы собираемся праздновать?

– Да. Ты не против пешей прогулки? Тут недалеко.

– С удовольствием разомнусь.

Томас помог мне надеть пальто и выставил локоть, на котором я, вопреки его ожиданиям, не повисла. Я предпочла сплетение наших пальцев. Томас коротко вздохнул, глаза на миг вспыхнули; у меня участился пульс и сердце подпрыгнуло. Рука в руке мы вышли в сырые сумерки. Уцелевший тротуар возвращал эхо наших несинхронных шагов.

Туман поглотил фонарные столбы, сами фонари сквозь влажную кисею светили мутно. От них веяло потусторонним холодком. Томас отнюдь не прогуливался. Он почти летел, длиннополый черный плащ придавал ему сходство с некоей крылатой сущностью, обитающей исключительно в тумане. Что до меня, чулки, прикрепленные неудобными резинками к корсету, служили сомнительной защитой от сырости; зато я прикидывала, сколь благотворно сырость скажется на цвете лица. Шляпку я не надела, не желая мять прическу, а вот Томас был в объемистом кепи, которое не очень подходило к его костюму. Мне вспомнилось: дедушка всю жизнь носил именно этот головной убор; вот, значит, откуда что взялось. Я успела заметить: многие мужчины в Ирландии 1921 года предпочитают элегантные шляпы-котелки, в то время как Томас совершенно чужд этой претенциозности. Он, кажется, раз и навсегда определился со стилем. Кепи, которое куда больше пристало бы фабричному парню из предместья, Томас надвигает на самые брови, прячет свои глубоко посаженные серо-голубые глаза, как бы говоря: «Нечего меня разглядывать».

– Мы, Энн, направляемся в гостиницу «Грешэм», – произнес Томас. – Нынче мой друг женился; я подумал, раз мы оказались в Дублине, надо новобрачных поздравить как полагается. Правда, венчание в соборе Святого Патрика мы пропустили, зато вечеринка только-только началась.

– Это тот самый человек, с которым ты хотел меня познакомить?

– Нет. – Томас крепче сжал мои пальцы. – Дермотт Мёрфи – отличный парень, но сегодня он жених и от своей Шинед не отвлечется. Ты, Энн, должна бы помнить Шинед.

Вовсе не должна, подумала я, но, разумеется, промолчала, постаралась справиться с нервозностью. Мы как раз свернули с Парнелл-стрит на Саквилл-стрит, и почти сразу перед нами засиял роскошный «Грешэм» – одно из старейших и красивейших зданий дублинского Сити. Великолепно освещенный и неизменно оживленный, отель не страдал от нехватки гостей. В него возвращались, потому что хотелось вернуться.

Нас встретили, словно королевских особ. Наши пальто были помещены в гардеробную, а сами мы по великолепной лестнице проследовали в бальный зал. Сверкающий, кружащий голову огнями и музыкой, он так и манил присоединиться к танцующим или угоститься чем-нибудь изысканным. Столики во множестве стояли по диаметру зала, и в глазах у меня зарябило от черных фраков с белыми сорочками и ярких женских туалетов. Поодаль находился бар – высокие табуреты, висячие лампы. Томас остановился (теперь его рука лежала у меня на талии) и обозрел помещение.

– Томми! – гаркнул кто-то с явной радостью, и несколько голосов из левого угла подхватили:

– Томми, старина!

Томас чуть скривился, недовольный такой фамильярностью, и мне пришлось низко наклонить голову и все усилия направить на то, чтобы не рассмеяться. Рука мигом убралась с моей талии, плечи Томаса напряглись.

– Когда он сам называет меня Томми, это еще терпимо. Но с его подачи всем почему-то кажется, что и у них есть право обращаться ко мне именно так. Взгляни повнимательнее, Энн, ну какой из меня Томми?

Я не успела ответить – нас обоих ослепила фотовспышка; мы попятились и лишь теперь заметили старинный фотоаппарат, больше похожий на аккордеон об одном глазу. Фотограф, который со своим «циклопиком» притаился у дверей, чтобы ловить каждого гостя уже при входе, откинул черную материю и улыбнулся, крайне довольный.

– Результат вам понравится. Нечасто я делаю снимки, где у парочки все чувства наружу.

Спустя несколько секунд нас взяли в кольцо жизнерадостные молодые люди. Каждый норовил хлопнуть Томаса по спине, каждый громко выражал восторг по поводу его неожиданного появления. Разноголосым рефреном звучало: «Я-то думал, ты дома давно!»

И вдруг все расступились, давая дорогу кому-то очень важному.

– Ну-ка, Томми, представь меня своей спутнице!

Я подняла глаза и буквально напоролась на оценивающий взгляд Майкла Коллинза.

Майкл Коллинз слегка раскачивался на пятках, по-птичьи наклонив голову. Такой мощный, полный энергии, такой молодой. Ключевые события его жизни и обстоятельства трагической смерти мигом выстроились перед моим мысленным взором. Казалось бы, неплохо осведомленная, я, однако, более всего была потрясена именно его молодостью.

Изо всех сил унимая дрожь и восторг (не хватало взвизгнуть, как несовершеннолетняя фанатка на рок-концерте), я протянула руку Майклу Коллинзу. Значимость момента, бремя исторических фактов и масштабность личности заставили сердце биться сильнее, отчего, вероятно, глаза мои как-то по-особенному замерцали.

– Я Энн Галлахер. Познакомиться с вами, мистер Коллинз, для меня огромная честь.

– Вот так Энн, вот так Галлахер! – воскликнул он, с намеренной отчетливостью выделяя каждый слог, после чего присвистнул длинно и многозначительно.

– Мик, полегче, – предупредил Томас.

Майкл Коллинз несколько смутился, тряхнул головой, как бы извиняясь, однако взгляда от меня не отвел и руки моей не выпустил.

– Ну и какого вы мнения о нашем Томми, Энн Галлахер?

Я что-то залепетала, и он усилил пожатие; он только что пальцем мне не погрозил.

– Имейте в виду: я вранье за милю чую.

– Мик! – Томас попытался сделать второе предупреждение.

– Спокойно, Томми. Я не с тобой разговариваю. Итак, Энн Галлахер: вы любите нашего Томми?

Я вздохнула. Невыносимо было глядеть в его стальные глаза и знать: этот человек никогда не поклянется в вечной любви своей единственной, не доживет до своего тридцать второго дня рождения. Да что там! Майклу Коллинзу не суждено даже осмыслить собственную роль в истории Ирландии!

– Его нельзя не любить, – прошептала я. Каждое слово, будто якорь, привязывало меня к месту и времени, на которые я не имела прав.

Майкл Коллинз испустил победный клич и облапил меня, будто я своим заявлением его осчастливила.

– Слыхал, Томми? Она тебя любит! Если б она сказала «нет», я б ее отбил, честное слово, отбил бы! Давайте-ка щелкнемся все втроем! – Он кивнул фотографу, который давно уже с улыбкой наблюдал за нами. – Момент поистине исторический – у Томми зазноба появилась!