Некама - Саша Виленский

вы с дедом щелкали хрустящей корочкой пескариков как семечками. Или простая солдатская каша, жемчужная перловка, «шрапнель», которую ты ненавидел: она разбухала в желудке, заполняла его по самый верх, а после этого надо было учиться маршировать, рыть окопы полного профиля, выполнять ружейные приемы, и ты проклинал эту несчастную кашу, а теперь проклинал себя за то, что не умел наслаждаться этим деликатесом.

Или рассказать мальчишкам и девчонкам про то, что такое «хотеть пить»? Как забивало рот степной пылью на бесконечной дороге, как все пересыхало, как ты мечтал добежать до колодца в конце твоей улицы, заглянуть внутрь деревянного его сруба, чтобы в самый жаркий день потянуло оттуда приятным холодком, крутануть тяжелый ворот обеими руками, вытаскивая мятое жестяное ведро, а потом пить из него ледяную воду, специально проливая на майку и подпрыгивая, когда вода выливалась на трусы. И как от этих воспоминаний зверски хотелось есть, а еще больше — пить, пить, пить, как ныла голова, как чуть не лопались от боли глаза, и расплывалась дорога, и хотелось плюнуть на все и упасть, и лежать, не двигаясь, но падать было нельзя, потому что падавших равнодушно пристреливали. Кто с ними будет возиться, если товарищи не поднимут? А товарищей самих гонят, тут уж каждый сам себе друг, товарищ и брат.

Про первый бой, спросил этот мужик, смутно кого-то напоминавший. А про лагерь рассказов не хочешь? Про тот проклятый «Дулаг», где их выстроили и приказали выйти вперед евреям и командирам. И как несколько человек вышли вперед, а хорошо говоривший по-русски человек в форме без знаков различия обратился к ним, предлагая указать на тех, кто скрыл свое происхождение, и тогда из строя вытолкнули еще нескольких. Он вытолкнул. Вместе с другими. Про это рассказать? Как ты дрожал, хоть не командир и не еврей, но трясся крупной дрожью от ужаса, что сейчас и тебя убьют и не задумаются. Могли ведь! И это было так страшно, так страшно!

Ему и сейчас, пожившему, 62-летнему, было страшно при одном воспоминании об этом. Рассказать, как ты работал у проклятых немцев? Ты ж с детства умел управляться с конями, поэтому даже обрадовался, когда предложили стать ездовым. Это же не в своих стрелять! Это — привезти муку и крупу для полевой кухни, отвезти раненых на подводе в госпиталь, воды натаскать, да мало ли дел у ездового! Еще и за конями ходить надо, конь он ласку требует, внимание, тогда он тебе верный друг и товарищ, а не будешь за ним ходить — и без коня останешься, а того и гляди к стенке поставят: зачем ты такой красивый без коня нужен? Да, случалось и патроны, и снаряды подвозить, а кто эти патроны и снаряды делал? Наши же люди и делали, вы думаете, немцы своих рабочих оставили? А вот нет, нагнали «остарбайтеров» и заставили трудиться на своих заводах да фермах. Они что, тоже предатели? Их тоже расстрелять? Девчонок и мальчишек 15-летних?

Да, когда предложили пойти работать в полицию — пошел. А вы думали, что куда немец дошел, там сразу бандитизм прекратился? Не стало ни карманников, ни домушников, ни насильников? Где там! С ними надо было бороться? Надо. Все про расстрелы говорят, про борьбу с партизанами, а про то, что полицейские квартирных воров ловили, да грабителей стреляли — никто не помнит? Да мы, в основном, охраной порядка и занимались, что твоя милиция. И главным у нас был бывший милицейский чин: работа та же, только форму сменить.

Ладно, думал про себя «ветеран», и расстрелы были, чего уж там. И с партизанами боролись, ловили их по домам, да квартирам. И это было. А что партизаны все прекрасные герои были? Кто-то задумывался, где они еду брали? Зимнюю одежду-обувь? Лошадей? А? У своих же и брали. Теперь вам расскажут, что добровольно отдавали, да как же! Вы видели, как рыдала мать троих ребятишек, у которых партизаны корову увели, последнюю кормилицу? А я видел. Она от патриотизма рыдала? Нет, от страха, что дети с голоду помрут. Так что тут еще надо посмотреть, кто тут был патриот, а кто предатель своего народа!

Конечно, немцы были не дураки. Знали, что нашего брата хлебом не корми, а он при первой же возможности к своим дернет. Поэтому кровью всех вязали. Никуда не денешься. Приведут тебя вместе с товарищами твоими, поставят напротив приговоренных — стреляй! Вот таким и был первый выстрел мой на той войне. А куда денешься? Тут или ты стреляешь, или в тебя стреляют. Сам видел, как один из полицейских зажмурился и поверх голов выстрелил. Тут же взяли под белы рученьки, подвели к той же яме и нам же приказали и его туда. Не хочешь стрелять? Тогда ты следующий. Было это, все было. Поэтому когда самогону с ребятами выпьем, да кто-то заведет разговор, мол, похоже, что красные скоро здесь будут, посему надо бы к партизанам валить, то разговор этот обрывался одним напоминание про ту яму и те патроны, что у тебя в обойме были. И понимаешь, что деваться тебе некуда. Или те шлепнут, или эти. Партизаны с нами тоже не церемонились, и их можно понять: иди разберись, то ли ты засланный, то ли правда хочешь кровью искупить. Проще шлепнуть и все. Нет человека — нет проблемы. Пули и ямы у всех одинаковые. Вот и воюешь.

Ну как так все получилось? Одному богу известно, что сейчас-то разбираться. Получилось и все тут. Потому и к Власову пошел, надеялся, что своих союзников немцы не оставят, спасут, да только те такими же подонками оказались, как и все остальные. И чехи нас предали, когда мы ради них против немцев оружие повернули, пока сражались — ах, братья, ах, спасибо! А как советские танки к Праге подходить стали, сразу нос отворотили. И американцы оказались подлюками — сдали нас со всеми потрохами. Мне еще повезло — срок отмотал на удивление малый, про службу свою наврал с три короба, мол, не был, не участвовал, не стрелял, не воевал, потому легко отделался. Да потом на Урале отсиживался, думал, забудется все.

7 МАЯ 1985, ШКОЛА № 159, ЕКАТЕРИНОГРАД

Так думал рассказчик, вспоминая «свой первый бой», а говорил совершенно другое, пересказывал виденное в фильмах, да читанное в книгах — как шли они в атаку с криком «За Родину!», как рубились с фашистами в рукопашной, как немец дрался с ним каской, а он его