Первый человек - Ксавье-Мари Бонно

— Своими действиями вы препятствуете работе офицера уголовной полиции, который расследует убийство. Вы знаете, что за это бывает?

Банковский служащий обдумал эту проблему.

— Я могу лишь сказать вам, было ли что-то положено в этот сейф или изъято из него. Ничего другого. Об остальном надо будет договариваться с моим начальством.

— Я не прошу у вас ничего большего.

Директор отделения повернулся к своему монитору, ввел множество кодов и, наконец, получил доступ к нужной информации.

— На этот сейф есть доверенность.

— Мне нужно имя человека, которому она дана.

— Это уже деликатный вопрос.

— Я спрашиваю имя, а не номер его счета! Если вы откажетесь назвать его, я вернусь с отрядом полиции, и обещаю вам, что наделаю шума. Мне все равно, что сегодня Рождество!

— Хорошо, хорошо. Обладатель доверенности — мужчина… некий Пьер Палестро.

— Он брал что-нибудь из сейфа?

— Нет. По правде говоря, сейф пуст.

— Когда он опустел?

— Уже давно.

Банковский служащий потеребил «мышку» и уточнил:

— В 1999 году, 23 декабря.

— Кто потребовал, чтобы сейф был открыт?

— Сама Кристина Отран.

— Можете вы мне сказать, что в нем хранилось?

— Нет, потому что объявления ценности не было.

— Это нормально?

Банковский менеджер изобразил на лице глубокое сожаление.

— Думаю, да, — ответил он, поднимая воротник пиджака.

Снова расследование зашло в тупик. Де Пальма позвонил профессору Палестро, но услышал лишь его автоответчик. Приближался вечер. Барону едва хватало времени на то, чтобы доехать домой, переодеться к Рождеству и забрать Еву.

Местр накрыл стол: поставил маленькие блюда на большие. Фуа-гра, хвост лангуста и маленькие бутерброды с икрой на поджаренном хлебе. Де Пальма и Ева привезли шампанское и вино.

— От рагу из оленины я тебя избавил, — пошутил Местр.

Де Пальма сделал вид, что ничего не слышал, и продолжал искоса поглядывать на ломтики хлеба с икрой.

— Господи боже! — воскликнул он. — Жан-Луи, я еще никогда не ел икру!

— Я тоже, — ответил Местр. — Уже много лет я мечтаю ее попробовать. С тех пор как жена покинула меня, я развратился и предаюсь самым постыдным излишествам.

Ева громко расхохоталась. На ней было черное платье и драгоценности ее матери — немного тяжеловатые, такие украшения любили старые итальянки. Де Пальме казалось, что сквозь налет, оставленный годами, он видит Еву-девушку, которую знал десятки лет назад. Ее смуглое лицо, свежее и сияющее, как у знаменитой певицы, напоминало ему лицо его матери и лица итальянок, приехавших с берегов Неаполитанского залива, с гор Сицилии или из Генуи — женщин его детства. Они всегда ходили в трауре, заворачивались в кружева перед тем, как идти в церковь к воскресной службе, и бормотали бесконечные молитвы на всех звучных наречиях Италии.

— Молодые приедут только завтра утром, — сообщил Местр.

Ева смотрела на то, как он суетился, стараясь, чтобы праздник получился безупречным. Местр отказался и от ее помощи, и от помощи Барона.

— Ты уже приготовил тринадцать рождественских десертов, Жан-Луи? — спросил Барон.

— Я купил молочные коржики в пекарне Сен-Виктор и нугу в Алоше[58].

— А помпы?[59]

— Кондитер в Эстаке[60]делает лучшие из всех, которые я знаю. У тебя еще есть вопросы?

— Нет, — ответил де Пальма, подмигивая Еве.

Чуть позже он вышел выкурить сигарету в сад Местра. Внизу был виден весь Марсельский залив — от окутанных тьмой внутренних гаваней и пустынных доков до набережной Круазетт. Ева подошла к нему и обняла обеими руками за талию.

— О чем ты думаешь?

— В первый раз за много времени — ни о чем особенном.

— Это хорошо, — сказала она.

— Да. Это один из самых красивых пейзажей, которые я знаю. Местру повезло, что он здесь живет.

Де Пальма не переставал теребить этот приемник с той минуты, как отъехал от пункта проката автомобилей. Но тот ловил только те станции, где долбили людям по ушам электронной музыкой или тяжелыми ритмами. Через какое-то время он понял, что у него нет никаких шансов: компания, сдававшая машины внаем, запрограммировала радио только на эти станции. И самое худшее: нажав на кнопку 6, он попал на песни шансонье Сарду, любимца старомодных сыщиков. Барон признал свое поражение, выключил радио и полностью сосредоточился на движении.

Национальная дорога номер 34 пересекала пригород, который уже не был деревней, но еще не стал и городом. За окном машины тянулась бесконечная зеленая решетка, за которой скрывались маленькие особняки из твердого песчаника или кирпича, с безлюдными газонами перед фасадами.

Вход в виль-эврарскую психбольницу выглядел достаточно приветливо: ни калитки, ни охранника, никто не спрашивает у каждого входящего о причине его визита. Большая аллея вела от входа в парк и заканчивалась среди его рощ и каналов, недалеко от топких берегов Марны, по которой баржи везли всевозможные товары.

Снаружи лечебница выглядела опрятно, как казарма. Никаких признаков того, что ты находишься в одном из самых старых и самых больших во Франции лечебных учреждений для психически больных. Сотни пациентов, которые жили раньше в этой огромной больнице, не оставили ни малейшего следа. Камилла Клодель[61]и Антонен Арто[62]лечились в этих массивных особняках, где стены коридоров были изрезаны душевнобольными, но оба никак не могли избавиться от своего бреда.

— Доктор Дюбрей сейчас в корпусе «Орион», это в синем секторе, — сообщила де Пальме молодая женщина из-за толстого стекла регистратуры. — Он ждет вас. Вы можете дойти туда пешком, но это далековато. Если вы на машине, можете доехать до конца большой аллеи. Вам направо.

Де Пальма нашел место для своей взятой напрокат маленькой машины под огромным окном, стекла которого были украшены бумажными Сайта-Клаусами и звездами из искусственного снега. Над зданием, которому принадлежало окно, возвышались два больших кедра. Само оно больше напоминало провинциальный лицей, чем старый больничный корпус для сумасшедших.