Холодная рука в моей руке - Роберт Эйкман

Третий и четвертый этажи нашего дома первоначально пустовали; но, учитывая, что страна быстро вставала на ноги, такое положение не могло сохраняться долго. Все двери, выходившие на лестницу и в холлы, всегда были заперты, и Морин часто жаловалась, что из-за этого в нашем доме царит унылая обстановка. Я объяснял ей, что это делается ради тишины и покоя, прекрасно при этом сознавая, что тишина и покой не представляют для нее ни малейшей ценности, несмотря на стоявший в ее небольшой квартире гвалт, который устраивали четверо детей. Как-то раз я заметил, что она разговаривает с мойщиками окон, которые раз в месяц протирали наружные створки никогда не открывавшихся дверей. Они, разумеется, были не прочь поболтать с хорошенькой домохозяйкой, похоже, изнывавшей от избытка свободного времени.

– Они говорят, там внутри пусто, – позднее сообщила она мне.

Я ничего не ответил и заполнил возникшую паузу, коснувшись губами ее волос или чем-то в этом роде. В ту пору волосы Морин висели безжизненными тусклыми прядями – возможно, виной тому был недостаток витаминов, от которого она страдала во время войны; чтобы они не падали на лоб, она убирала их под большую черепаховую гребенку. Брови у нее были очень красивые, и глаза тоже. У нее был ласковый, несколько отрешенный взгляд; позднее я понял, что именно такой взгляд неодолимо привлекает меня в женщинах.

В один из вечеров бесчисленные сотрудники «Свободы» не покинули свой офис в обычное время; уже часов в десять, а то и в одиннадцать я, глянув через перила вниз, увидел, что они вытаскивают и складывают на лестничной площадке какие-то здоровенные пакеты. Двигались они почти бесшумно, если и переговаривались, то приглушенно; словом, вели себя совсем не как иностранцы. Несомненно, газета переживала кризис, и именно по этой причине я счел любые расспросы невежливыми. Уже лежа в постели, я был разбужен не столько оглушительным грохотом, долетевшим снизу, сколько пронзительной мыслью о том, что кризис охватил весь дом, угрожая спокойному и невозмутимому течению нашей жизни. Полагаю, в тот момент я впервые осознал истину, лежащую в основании мудрости: истину, согласно которой все перемены в жизни ведут к худшему. Холодная рука смерти впервые коснулась меня мизинцем (а может, и цепким большим пальцем).

Как и следовало ожидать, на следующий день прибыли строители. Они разбудили меня своими криками, свистом, руганью, пением и прочими звуками, обычно сопровождающими появление целой толпы рабочих. Провозились они три долгих недели (сегодня им наверняка потребовалось бы недель шесть, а то и девять). Так как работать в таком шуме было невозможно, я на некоторое время вернулся в дом матери; впервые после переезда в Лондон я остался там более чем на пару ночей. В день отъезда, если мне не изменяет память, я впервые поцеловал Морин в губы – долгим и страстным поцелуем. Признаюсь откровенно, я побаивался заходить слишком далеко: учитывая, что муж и дети Морин обитали в том же доме, а сам я постоянно пребывал в стесненных обстоятельствах, подобные опасения были естественны. Однако изменения в привычном порядке вещей придали мне уверенности. Возможно, мои взгляды не вызывают особого сочувствия, но в действительности жизнь предоставляет нам куда меньше возможностей, чем это принято считать.

Перебравшись к матери, я понял, что не могу работать в отведенной мне маленькой спальне; окно ее выходило на мощенный гравием переулок, который как раз в те дни расширяли и асфальтировали. Невыносимый шум проникал даже в гостиную, окна которой выходили на другую сторону. К тому же всякий раз, заслышав шаги матери, я должен был прикрывать тексты, присланные Валентайном, номером «Дейли кроникл»; она же, желая узнать, не нужно ли мне чего-нибудь, заходила в гостиную достаточно часто. В конце концов работы на участке, прилегающем к нашему дому, завершились; теперь грохот, лязг парового катка, урчание бойлера с кипящей смолой и крики рабочих, громогласных и жизнерадостных, несколько отдалились и изводили обитателей соседних домов.

– Все на свете можно перетерпеть, – изрекла по этому поводу моя мать.

Перед самым моим отъездом Морин сообщила мне, что три этажа нашего дома – второй, третий и четвертый – снял один арендатор. Каким-то образом она узнавала подобные новости раньше других. Правда, ей было неизвестно, по какой причине нас покинула редакция «Свободы». В любом случае трудно было поверить, что у этого издания есть будущее; надо сказать, после печальной ночи их выселения я ни разу более не слыхал об этом еженедельнике, ни разу не видел его ни на газетном лотке, ни в киоске.

Как-то раз я решил съездить на денек в Лондон и посмотреть, как обстоят дела. Все оконные рамы в доме, включая два выходивших на улицу маленьких окна моей квартиры, покрасили заново, некоторые – в белый цвет, другие – в голубой. Входная дверь начала девятнадцатого века теперь была ярко-синей; слева, на высоте человеческого плеча, красовалась необычно большая медная табличка с надписью: «Сталлабрасс, Хоскинс и Крамп. Дипломированные бухгалтеры». Табличка явно нуждалась в полировке; скорее всего, ее только что установили.

В это время дня Морин обычно работала у своего букмекера. Я вошел в дом и поднялся наверх, в свое жилище. Внутри все тоже было покрашено заново сверху донизу, хотя довольно неровно и в грубые оттенки; впрочем, учитывая, что война закончилась совсем недавно, трудно было ожидать большего. Стены на лестнице приобрели агрессивный ярко-зеленый цвет. На ступенях, прежде покрытых темным линолеумом и вытертыми половиками, ныне лежал пестрый ковер. Возможно, подумал я, средства на все эти нововведения были получены вследствие продажи большого количества акций по бросовым ценам (в тот момент мирового исторического обновления на подобный шаг решались многие). Нигде не было ни души, все двери плотно закрыты, повсюду царила тишина. В конце концов – хочется написать «наконец-то» – рабочие исчезли.

На дверях моей квартиры имелся почтовый ящик, хотя на моей памяти ни один почтальон не дал себе труда подняться так высоко; все письма оставлялись на шаткой полке, висевшей в холле первого этажа. Ныне я обнаружил в ящике billet-doux[20] с надписью: «В собственные руки»: агент, представляющий интересы владельцев дома, выражал сожаление, что, в силу своего отсутствия, я не смог принять дизайнера по интерьерам. Не буду ли я так любезен сразу по прибытии позвонить в его контору? Никогда прежде я этого не делал, и агенты прежде не докучали мне подобными просьбами. Дом принадлежал какой-то непонятной благотворительной организации, которая содержала школу для мальчиков из бедных семей. Школа, а вместе с ней и офисы организации, переехали из Лондона еще до того, как я здесь поселился. Представители владельцев не отличались излишней назойливостью. Это являлось одной из привлекательных особенностей моего здешнего житья.

В квартире повсюду лежал слой грязи и пыли – следствие ремонтных работ, проводимых снаружи. Комнаты выглядели почти непригодными для житья. У меня никогда и мысли не было пригласить уборщицу; надо сказать, за все время моего обитания в этом доме уборщица ни разу не попалась мне на глаза, хотя, несомненно, кто-то время от времени мыл пол на лестнице. Теперь я раздумывал, не стоит ли обратиться за помощью к Морин или, по крайней мере, попросить у нее совета.