Можно тебя навсегда - Наталия Романова

     Женька чуть замерла, едва заметно сжалась, когда Богдан рефлекторно качнул бёдрами – одно движение, и он внутри. Он всмотрелся в перепуганные, с поволокой возбуждения, слезящиеся глаза.

     – Хорошо, – кивнул он.

     Резко поднялся, приподнимая одним уверенным движением Женю, устроил у себя на коленях, продолжил ласкать одной рукой, второй завёл её руки за спину и сцепил сильными пальцами, будто ей могло прийти в голову сопротивляться.

     – Сама, – он приподнял Женю за ягодицы, наверняка оставляя след.

     Желание парализовало, он терпеливо ждал, когда Женин взгляд сфокусируется, она поймёт, что от неё требуется, и сама начнёт двигаться. Насаживаться, чтобы перебороть нелепый страх первой близости после родов. Она поёрзала, приподнялась, Богдан направил член, скользнув головкой по истекающим губам, замер, поощряя лёгкими поцелуями щёк, ушной раковины, мочки. Верхней губы – особенно сладкой после того, как вытер пальцы о женский рот, заставляя слизывать собственную влагу.

     Женя зависла, он качнул бёдрами, проникая совсем немного, не отводя взгляда от потерянных в удовольствии глаз Крош. Щёки раскраснелись, рот приоткрылся, грудь маняще подрагивала. Надавил, вынуждая опуститься ниже, ещё ниже, пока не заполнил собой одним резким движением, до самого конца.

     – Больно? – поинтересовался он, немного отступая, чтобы снова войти, придерживаясь небольшой амплитуды.

     – Нет, – глухо ответила Женя, начав приподниматься и опускаться, не отводя взгляда от лица Богдана, будто искала там поощрения.

     Он приподнял женские бёдра, резко опустил и повторил движение, чувствуя, как под пальцами проступает пот, пахнущий пудрой.

     – Сейчас больно? – еще раз спросил, смотря ровно в глаза, пригвоздив к себе одним взглядом.

     – Нет, – Женя мотала головой, цеплялась за его плечи, царапала шею, глубоко дышала, не смея отвести взгляда от Богдана. Будто её приговорили к пожизненному просмотру, и она была счастлива подчиниться приговору.

     – Не больно? – в этот раз он вошёл резче, на грани, скользя с оттяжкой, теми самыми, необходимыми, возвратно-поступательными движениями.

     – Нет.

     И это отпустило всякие тормоза у обоих. Мир с его законами, установленным порядком, с предписанными движениями, извечным положением дел перестал существовать. Поцелуй – глубокий, ненасытный, жадный, срывающий оковы стеснения, – открыл плотину с трудом сдерживаемых желаний.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

  Женя стонала, цеплялась за плечи, даже не пыталась противиться его жадному, эгоистичному напору. Распластанная под его разгорячённым телом, осыпаемая сотнями жалящих поцелуев, она лишь принимала размашистые, на всю длину, быстрые движения внутри себя, откинув шею, выгнувшись в спине, подставляя грудь под удары ненасытных поцелуев.

     – Женя, Женечка, Крош, потерпи, – шептал он, обезумев, в чувственный рот.

     Чувствовал ответные поцелуи, движения языка, губ, дыхание. Двигался, двигался, двигался, пока не ощутил сокращение, не услышал протяжный стон, и не кончил сам. До чёртовых чёрных точек в глазах и потной спины.

     Потом они молчали, переводили дыхание, долго и сладко целовались. Богдан нежил веснушки в своих ладонях, слышал дыхание, чувствовал жизнь.

     И, да, тот самый, почти мифический, горловой, завершил утро.

     Проснулась Крош после полудня, Богдан успел приготовить обед, договориться с Тёмычем о перемирии, пока мама спит, поработать. И стать счастливым на целую жизнь.

     Просыпаться начал до звонка будильника, протянул руку на сторону кровати, где должна быть Крош, машинально пошарил рукой, перекатился, и только тогда пришло окончательное пробуждение. Жени рядом не было, и это показалось противоестественным.

     Он быстро взял телефон, сообщений нет, значит, ночь прошла спокойно. Хорошие новости. Зажмурился, полежал, не шевелясь, несколько минут и резко, рывком, встал. День предстоял длинный, вопросов нужно решить массу, а времени почти не оставалось. Вернее, Богдан не давал себе времени. Не считал нужным задумываться о собственном решении.

     С Крош и Тёмычем они прожили семьёй до конца лета. Не заметили, как подошла осень, зачастив дождями и холодными, протяжными ветрами. Сказать, что прожили в безоблачном счастье? Не скажешь. Ссоры случались часто, не сильные, по мелочам, но полыхали яркими вспышками, то заставляя загораться тела, то взрываться характеры.

     Как два солдата, выброшенные посредине минного поля, они осторожно прокладывали дорогу к общему завтра. В том, что «завтра» будет, сомнений не было ни у кого, даже у Тёмыча, признавшего всё же за Богданом право старшинства. А вот по поводу, каким им видится будущее, пришлось поспорить.

     Ночью, в тот же день, когда они, наконец, переступили черту в отношениях, и вряд ли речь шла только о близости – Богдан чувствовал всем сердцем, что произошедшее больше, чем секс, – он сделал Жене предложение. Без цветов, воздушных шариков, кольца, всего, что полагается событию. Просто спросил, где она хочет выйти за него замуж. Здесь, в Хакасии, или в Москве, или где-то ещё. Мало ли, какие мечты могут копошиться в хорошенькой головке, спрятанные за пудровыми веснушками и непослушными рыжими прядями.

     – Я хочу за тебя замуж? – Крош резко села и уставилась на Богдана, будто он превратился в хренового Лунтика.

     – Нет? – мягко выражаясь, удивился он.

     – Не знаю, я не думала… – Женька нахмурилась, прикусила нижнюю губу.

     – Не думала? Ну, подумай, – он встал, вышел на кухню, сделал сладкий чай, заодно проверил, как Тёмыч. Тот не изменял себе, спал, раскинув ручки в стороны, поигрывая пустышкой.

     – Надумала? – поинтересовался, усаживаясь обратно на кровать.

     – Ты офигенный, когда голый, – огорошила Женька, плотоядно разглядывая его.

     – Зубы не заговаривай, – Богдан приподнял бровь, скинул одеяло с Женьки и с удовольствием вернул взгляд. – Подумала?

     – Не могу, – Женька смотрела расширенными, будто в ужасе, глазами.

      – «Не могу» что?