Германский офицерский корпус в обществе и государстве. 1650-1945 - Карл Деметр

Это описание напряженной обстановки 1933—1934 годов напоминает нам о том, что армия была приведена в подобное критическое состояние социалистическими маневрами, которые нанесли поражение Носке и Рейнхардту сразу после 1918 года. Будущее, которое теперь лежало перед штурмовыми отрядами, было настолько очевидно, что определенное количество офицеров рейхсвера решили к нему присоединиться; среди них были и некоторые весьма разумные, вроде лейтенанта Мерца фон Квирнхейма, друга Штауффенберга, организатора попытки убийства Гитлера 20 июля 1944 года, судьбу которого он разделил в 1944 году. Другой человек со схожей судьбой – граф Фридрих фон Шуленбург, бывший шеф штаба группы армий «Кронпринц» и начальник Бека в последний год войны. Впрочем, 1 августа 1934 года он писал Беку: «Моя отставка из рядов активных служащих штурмовых отрядов принята… Я избежал кошмара, сурового переплета (не говоря уже о моей личной позиции, которая стала неприлична и невозможна); ожидалось, что я буду вести себя как автомат – требование, которое никогда не выдвигали ни армия, ни гражданская служба… Я боюсь, что те люди еще воображают, что могут снова работать в вермахте…»

Разочарование Шуленбурга касалось одних только штурмовых отрядов; к этому времени, когда он писал эти строки, они практически попали в западню черной гвардии (СС) и вытеснялись с более широкого политического поля. Генерал Гальдер, тогда начальник штаба дивизии, был другим высшим офицером вермахта, который все еще верил в благие намерения Гитлера. Тем не менее 5 августа 1934 года, через несколько дней после Шуленбурга, он также написал Беку: «Намерения канцлера чисты и вдохновлены идеализмом; однако они были попраны и на практике извращены роем совершенно некомпетентных и зачастую откровенно бесполезных партийных организаций… Там, где должно быть сотрудничество, растет антагонизм между двумя группами. Одна группа хочет, как фюрер, строить на существующих ценностях, цель другой, которая достаточно изобличена, – уничтожить все существующие ценности во имя кучи путаных заплесневелых лозунгов. Настоящая база для противоречий двух групп на самом деле та же, что и в дни коммунистической опасности; однако группа, которая сейчас представляет коммунистическую опасность, укрывается под авторитетом фюрера. Конечно, она не имеет права так делать, но на практике это прикрытие весьма эффективно. Во многих случаях люди, которые озабочены этим, являются боссами местных штурмовиков или лидерами NSBO – Организации национал-социалистической гражданской службы.

Если вы узнаете подробности местного террора, который установили штурмовые отряды, – как они обращаются с людьми из «Стального шлема»[32], откровенно запугивая лидеров бизнеса, – то восхититесь терпением, которое до сих пор проявляют жертвы, пытаясь избежать насилия. В любом случае я вполне уверен, что мятеж Рема был лишь одним из нарывов на больном теле Германии, и, может, не самым серьезным».

Получатель этого письма имел основания дать взглянуть на него Фришу, ибо во Фрише (как позднее записал Бек) партия видела «не только человека, который преградил дорогу штурмовым отрядам» и их попытке захватить власть, но и человека, который пытался не допускать партийные лозунги в армию». Сам Бек, в 1938 году, предусмотрительно писал: «Совершенно очевидно, что, хотя сегодня основа армии – национал-социализм, как оно и должно быть, нельзя допустить, чтобы влияние партии проникло в армию, ибо это может оказать губительный, разъединяющий эффект». Большинство офицерского корпуса, как и основная масса населения, разделяло взгляды Шуленбурга, Гальдера и Фриша по поводу террористических актов, посредством которых штурмовые отряды и другие партийные организации выполняли намерения фюрера; нельзя сомневаться и в том, что офицеры и обычные граждане не одобряли вмешательства партии в чисто военные вопросы.

Убийства, которые приказал совершить Гитлер в связи с делом Рема 30 июня 1934 года, и в частности намеренный расстрел генералов фон Шлейхера и фон Бредова, конечно, были достаточным основанием, чтобы возбудить сильное недовольство. Однако ничего подобного не произошло – никакой открытой реакции не последовало. Разумеется, следует помнить, что тоталитарный захват прессы, как и контроль над общественным мнением, зашли уже довольно далеко. Одна Frankfurter Zeitung была способна продержаться еще несколько лет, тщательно следя за каждым своим словом; ее существование было допущено, потому что министр иностранных дел Нейрат считал, что это – единственная газета, которую еще будут читать и воспринимать всерьез за границей. Между тем офицерский корпус рассматривал ее как ведущую еврейскую газету и вследствие этого издание почти не пользовалось популярностью среди офицерства. Но даже Frankfurter Zeitung не могла печатать всю правду, и не существовало никакого другого источника, который мог бы дать офицерской массе или гражданскому населению – и даже тем, кто стоял на самом верху, – исходную информацию, в которой они нуждались, если бы собирались разглядеть события сквозь густой туман, которым окутали общественное мнение манипуляторы из партии. Во времена Зеекта офицерский корпус все еще гордился незыблемостью своей «аполитичности». Однако «патриотическое» движение Гитлера играло на том, что общая цель нации – отразить повторение революции 1918 года, и на протяжении нескольких лет «неполитическая» солидарность офицеров была подорвана до такой степени, что офицерский корпус, столкнувшись с убийством Шлейхера и Бредова, оказался не способен на действия.

Одна из причин этого, конечно, простая нехватка информации. И все же, видя, что делает их главнокомандующий, мог ли офицерский корпус выступить сообща? Старый президент Гинденбург лежал при смерти в своем доме в Нейдеке, далеко на востоке Пруссии. Слишком старый для того, чтобы отличать причину от следствия, и содержавшийся в неведении относительно того, что произошло на самом деле, он отправил своему канцлеру послание с благодарностями и поздравлениями по поводу того, что тот сокрушил ремовский путч, в котором президент видел атаку на рейхсвер. Эта официальная интерпретация появилась в послании Бломберга к самому рейхсверу, в котором объявлялось, что «с воинственной решительностью и восхитительным мужеством фюрер сам напал на предателей и мятежников и уничтожил их».

Неудивительно, что офицерский корпус подчинился без сопротивления (хотя и с изредка проявлявшимся недовольством), когда Бломберг 2 августа 1934 года, через день после смерти Гинденбурга, нагло заставил весь вермахт принести присягу лично новому президенту и главнокомандующему Адольфу Гитлеру. Бек рассматривал приказ Бломберга как попытку взять офицеров врасплох, а его собственным первым порывом было подать в отставку. И все же, хорошенько подумав, Бек отказался от такого шага. «Похоже, – писал позднее его брат Вильгельм, – он дал Фришу себя уговорить и поверить, что, судя по всему, такой шаг невозможен и что рейхсвер этого не понял бы. Большое количество старших генералов уже бросили свою судьбу под ноги Гитлеру, и они в любом случае должны понимать, что может принести присяга лично Гитлеру впоследствии. В случае самого Бека это привело к тяжелым угрызениям совести на более позднем этапе». При большом уважении к цельной личности Бека и ко всему, что он делал в 1938-м и особенно в 1944 году, невозможно уйти от факта, что лейтенант Шерингер из Ульма был прав – может, чуть забегая вперед, – насчет событий 1934 года в целом, когда он писал: «Борьба между сражающимся солдатом и бюрократом началась». В данном случае бюрократические размышления и робость взяли верх над рвением солдата. В любой армии должно быть послушание; но каждого немецкого офицера – в том числе старших офицеров – учили, по крайней мере, половину века (отчасти под давлением Первой мировой войны) тому, что подчинение должно превышать все прочие военные добродетели и должно рассматриваться как абсолютная ценность, как тайное табу. Для офицеров, которые были вышколены в продолжающихся традициях монархии, на самом деле не оставалось места для личной ответственности или же для поисков законных или моральных оправданий приказов, полученных с самого верха. Провал старших офицеров, которые не смогли выступить в 1934 году, вспоминать неприятно. Но если нужно возложить на кого-либо бремя ответственности, то историк, всегда вынужденный писать sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности – лат.), обязан смотреть не только на момент принятия решения, но и на исторические факторы, которые сделали его именно таким. Вина и судьба образуют неразрешимую дилемму.