Земля мертвых - Жан-Кристоф Гранже

В арсенале научной полиции имелись средства для точного определения времени создания картины. В любом случае художник принялся за работу как минимум десять дней назад, то есть спустя несколько дней после смерти Софи…

Надев на Собески наручники, Корсо продолжил обыск, чтобы обнаружить предварительные этюды и наброски к чудовищному полотну. Но не нашел их.

Зато нашел кое-что получше.

Картину, изображавшую страшным образом выгнутое тело посреди пустыря. Настоящий натюрморт – мертвая натура… Произведение не было закончено, но без труда можно было узнать Элен Демора. И опять множество деталей, известных только убийце.

Собески явно готовил серию картин с этим сюжетом. Стриптизерши из «Сквонка» были его «Кувшинками»[48].

Во время поисков в голове Корсо крутились два совершенно разных соображения. Прежде всего ему казалось странным, что художник предпринял так мало предосторожностей. Портрет первой убитой он оставил сохнуть прямо посреди мастерской, а сам работал над вторым изображением, зная, что вот-вот нагрянет судебная полиция, – именно в тот день с утра Корсо и Барби пообещали ему назавтра визит кучи полицейских. Вторая мысль была психологического порядка. Чем дольше он рассматривал картины, тем отчетливее понимал, что побудительный мотив художника-убийцы был самым что ни на есть банальным: он убил этих девушек, чтобы иметь возможность их написать. Мучения и смерть несчастных представляли собой часть творческого процесса, а сцену преступления следовало рассматривать как подлинную декорацию. Собески в реальности осуществил свое произведение, чтобы живописать его на полотне. Его труд представлял собой нечто среднее между перформансом и картиной.

Пока рассуждения Корсо были недостаточно глубокими, элементарными. Жакмар твердил ему, что Собески психопат, асоциальный убийца, не способный на сострадание и жалость. Семнадцать лет заключения, безусловно, только усугубили такую позицию. Он даже не задумывался о том, что может происходить за стенами его мастерской. Главное – творчество. И бывший арестант готов на все ради хорошего сюжета, ради того, чтобы мир соответствовал его собственным представлениям, тому, что он хотел выразить на холсте.

С годами живопись проникла в его сознание, чтобы стать – в некотором роде – орудием преступления. Или хотя бы мотивом преступления. В его больном мозгу смертоубийство и живопись слились воедино. Выбранная жертва представлялась ему лишь черновиком грядущего шедевра.

В ожидании полицейских Корсо не пытался завести разговор с Собески, ему совершенно не хотелось испортить допрос. К тому же он подозревал, что художник не станет ему отвечать.

Заговорит ли он в управлении?

Ни малейшего шанса.

В одном Корсо был твердо уверен – в том, что Собески нестандартный правонарушитель. Он знает законы и механизмы процесса и, что еще хуже, знаком с миром средств массовой информации. Он не постесняется и будет упорствовать в своей невиновности и обвинять копов в незаконном полицейском преследовании. Он без труда мобилизует батальон своих почитателей и сторонников: художников, интеллектуалов, политиков – всех тех, кто помог ему выйти из тюрьмы и кто сегодня ринется в бой, чтобы он туда не вернулся.

Когда в мощеном дворе раздались полицейские сирены, Собески молча расплылся в зловещей улыбке, открывающей черные, как у японок былых времен, зубы[49].

Его лицо утратило объемность и превратилось в маску.

– Ты совершаешь самую большую глупость в своей жизни.

44

– Ты хорошо осознаешь свое положение? – спросил его Корсо у себя в кабинете на набережной.

Развалившись на стуле, Собески посмотрел по сторонам, задержался взглядом на скошенной мансардной стене, потом на слуховом окне, забранном крепкой решеткой, – после самоубийства Ришара Дурна[50] это стало обязательным условием в помещениях полицейской бригады.

– Не такой уж я невнимательный.

– Охота провести остаток жизни в тюрьме?

Художник пожал плечами. Для своего торжественного прибытия в полицию он попросил дозволения переодеться. Теперь он красовался в спортивном костюме с золотыми полосками – разумеется, известной фирмы, но все равно придававшем ему вид того, кем он и был: сутенера на пути в тюрьму. Куртка оставляла открытой его голую грудь, украшенную золотыми цепями – дешевыми рэперскими побрякушками, поблескивающими в утреннем свете. Борсалино из серого фетра с полосатой лентой скрывало половину его лица.

Вытянув указательный палец, он карикатурным движением приподнял шляпу со лба и бросил:

– Мы с тобой одного поля ягоды, Корсо, так что не пытайся запугать меня, или что там еще. Игра только начинается.

Не отвечая, Корсо включил компьютер.

– Фамилия, имя, адрес, дата рождения, – властно произнес он, открывая новый документ для протокола допроса.

Собески повиновался и невыразительным голосом ответил на его вопросы. Когда Стефан спросил, чем он занимался, когда были совершены убийства, художник повторил первую версию: ночь с 16 на 17 июня он провел с Юноной Фонтрей, а с 1 на 2 июля – в обществе Дианы Ватель.

Корсо положил руки на стол и неторопливо, словно стараясь уговорить упрямого ребенка, произнес:

– Собески, тебе следует быть благоразумным. С тем, что мы обнаружили у тебя в мастерской, твои алиби больше ничего не стоят.

– Однако это правда.

– Когда Юнона поймет, чем рискует в этом деле, она откажется от своих показаний.

– А вы попробуйте ее припугнуть – ничего у вас не получится. У малышки есть голова на плечах и благородное сердце в груди.

Корсо сразу вспомнил эту слишком самоуверенную студентку. Стоит сунуть ей под нос картину Собески, она сдуется, как воздушный шарик.

– Посмотрим с другой стороны. Если ты действительно провел ночь с шестнадцатого на семнадцатое июня с Юноной, то как ты мог написать портрет жертвы после смерти именно в том положении, в каком она была обнаружена на улице Потерн-де-Пеплие? Ты изобразил узлы, связывающие ее, и камень у нее в горле. Эти подробности не распространялись, фотографии с места преступления не были опубликованы. Только убийца знает такие детали. Чем ты можешь это объяснить?