В память о тебе - Дафна Калотай

— Твой недостаток в том, — тем временем говорил Герш Виктору, — что ты романтик.

— Не имею к этому ни малейшего отношения!

— Я не о поэзии, а о твоем мировоззрении, о вере в людей, в нашего вождя. Ты всех и все готов идеализировать.

«В лесу можно говорить свободно, не таясь, — думала Нина, — здесь никто тебя не подслушает».

— Я не идеализирую, — возразил Виктор. — Просто я смотрю на происходящее с иной точки зрения, чем ты. Мы строим принципиально новое государство, растим новый великий народ. Это трудная задача. Ты склонен обращать внимание на плохое, в то время как вокруг происходит много хорошего.

Нина любила оптимизм мужа, его ум и искреннюю веру в то, что все будет хорошо.

— Разница между нами в том, что у тебя не отобрали то, ради чего ты живешь, — заявил Герш. — Я не люблю излишней претенциозности в словах, но, если уж на чистоту, в этой стране у меня нет будущего. Все, что я сочиняю, будет пылиться в столе.

«Он прав», — подумала Нина.

Ни один оркестр не осмелится играть его музыку. Больше ни одна грампластинка с его именем не появится в продаже.

— Все меняется, — сказала она. — Все может измениться в мгновение ока.

И это тоже было чистой правдой…

Вечером они ели грибной суп и картофельное рагу, щедро запивая все вином.

Когда стаканы опустели, а стрекотание сверчков наполнило воздух музыкой, Виктор похлопал руками по животу и с довольным видом сказал:

— Извини, дорогая, но сегодня из меня будет никудышный любовник.

— Смотрите, — лениво кивая в сторону открытого окна, сказала Вера, — светлячки.

Она полулежала, опершись спиной о Герша. В дрожащем свете керосиновой лампы белое льняное платье, расшитое украинскими узорами, и блеск волос делали Веру похожей на гигантскую ночную бабочку. Герш притянул ее к себе и поцеловал в шею. В такие минуты, как эта, косоглазие придавало ему определенный шарм.

— Фи! — с притворным негодованием отстранилась Вера. — Ты пахнешь, как холостяк.

Герш только крепче прижал ее к себе.

— Пойдем купаться? — предложил он.

— Я объелся и утону, — заявил Виктор, но Нина рывком подняла его со стула.

— А я тебя спасу.

Река была совсем близко. Они спустились к воде. В просвете между ветвями неожиданно возник яркий диск луны. К поваленному дереву была привязана лодка, иногда они плавали в ней по реке. Нина уставилась на черную гладь реки, залюбовавшись игрою теней на ее поверхности. Женщины раздевались медленно, осторожно, а Аарон и Виктор, словно дети, сорвали с себя одежду и бросились в воду. Нина зашла в реку. Под ногами — податливый ил. Она зашла по пояс, нагнулась и, широко разведя руки в стороны, погрузилась в воду. Вода оказалась на удивление теплой. Нина нырнула. Вновь оказавшись на поверхности, она перевернулась на спину. Над нею распростерлось усыпанное крошечными точечками звезд ночное небо.

Звуки ночи. Крики сов. Стрекотание сверчков. Нина так и не смогла привыкнуть к этим звукам, таким тихим, едва уловимым по сравнению с шумом московских улиц, над которыми и днем и ночью звучат из репродукторов патриотические песни.

Герш вернулся за Верой, которая стояла у самой кромки воды.

— Иди. Не бойся, — позвал он.

Виктор подплыл к Нине. Его пальцы прикоснулись к ней, погладили кожу. Вера и Герш принялись брызгать друг на друга водой. Композитор насвистывал под нос мотив популярной песни.

Виктор запел:

— Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…

Подсунув руки под спину Нины, он помогал ей держаться на воде.

— Я люблю, когда поют сверчки, — сказала она. — Словно весь мир принадлежит им.

Виктор немного помолчал, а потом сказал:

— Ты не знаешь, что это. Так звучит бесконечность.

Приятная истома растекалась по всему телу. Нина откинулась на руки мужа. Над ней было усыпанное звездами небо. Нина почувствовала бескрайность мира, который бесконечно простирается во все стороны, а она, Виктор, Герш и Вера — лишь микроскопически малые частицы мироздания. Она впервые ощутила приятное чувство отстраненности от самой себя. Бесконечность вселенной. Иллюзия полной свободы.

Лот № 50

Диадема. Рейнский и австрийский горный хрусталь. Высота — 3/4 дюйма, диаметр — 5 1/2 дюймов. Посеребрена стерлинговым серебром. Гребешковые зубья на обоих концах диадемы. Цена — $ 800—1.000.

В почтовом ящике, устроенном на кафедре иностранных языков для его личной корреспонденции, лежал сложенный вчетверо лист бумаги.

Сердце Григория встрепенулось. Неужели от нее? Нет, нет, тысячу раз нет… Смешно на это надеяться. Даже если Нина Ревская и напишет ему, то уж никак не записочку без конверта… Раздавленный паук… Это, должно быть, от Эвелины. Приглашение или еще что-нибудь в том же духе. Конец прошлой недели она была на научной конференции, но регулярно присылала ему по электронной почте сообщения. Григорий вспомнил, что Эвелина должна была вернуться вчера вечером.

Развернув записку, он понял, что это от Золтана. Еще одна фотокопия страницы из дневника за февраль 1962 года. Его другу было тогда двадцать шесть. Проведя шесть лет в Лондоне, Золтан, похоже, уже считал его своим «домом». Григорий подумал, что, перечитывая страницы своего старого дневника, Золтан хочет вновь ощутить себя востребованным молодым человеком, а не эксцентричным стариком.

Он с интересом вчитывался в чуть наклонный почерк дневника, который говорил с ним через сорок десятилетий.

Четверг. Пасмурно и дождливо, но я не в накладе. Думаю о красоте и грусти человеческого существования. Мы бредем по жизни, закутавшись в плащи, ведая или не ведая о том, кто мы есть и каково наше место в дождливом мире. Я обедал с членом палаты лордов, который мнит себя поэтом. Кто я такой, чтобы критиковать его, хотя аллитерацией лорд, по-моему, злоупотребляет? Сэмюель был в ресторане со своей новой подругой моделью. Сначала мне показалось, что мы знакомы, но потом я понял, что видел ее лицо на обложках журналов и в рекламных роликах. Лично мы до сегодняшнего дня не встречались. Вокруг сидели знакомые лица: члены парламента и светловолосая певица «фолка», имя которой я не могу запомнить. Что-то нашло на меня. Мне вдруг ужасно захотелось оказаться на свежем воздухе. Не особо заботясь о соблюдении приличий, я распрощался со знакомыми и поспешил к выходу. Чувство радости от неожиданной свободы наполняло мою душу. Выходя из зала, я столкнулся с Ниной Ревской по прозвищу Бабочка. Темные волосы и заостренное красивое лицо, под безмятежным выражением которого скрывается тайная грусть. Она выглядит моложе своих сорока с лишним лет. Вот только руки старые, больные, с набухшими суставами. Ее глаза, зеленые, прекрасные, блестящие, колючие, таят в своей глубине боль. К моему удивлению, балерина прошла за мной в раздевалку. «Я хочу вам кое-что рассказать, — сказала она мне. — На рождественском вечере вы расспрашивали меня о муже и его творчестве».