Добрый мэр - Эндрю Николл

— Покажи мне, куда… — Она уже сняла пальто.

Так ли уж необходимо рассказывать, что произошло дальше? Разве наш рассказ из тех, где нужно описывать каждый вздох, крик и стон? «Покажи мне», — сказала она, но Гектор не показал. Он напомнил.

Все, что он мог дать ей, она впитала, словно губка, которая все лето сохнет на полочке в ванной, а потом, снова оказавшись в воде, жадно вбирает ее в себя, становится мягкой, разбухает и выпивает каждую каплю, и затем с радостью отдает все назад. Агата была такой. Гектор напомнил ей, как быть такой. Напомнил о том, что на самом деле она никогда не забывала.

Весь остаток дня они предавались любви на старой медной кровати в углу комнаты, а когда устали, Гектор сходил к шкафчику под раковиной и достал бутылку водки, голубоватую в снежном свете окна. Они пили, пока не стемнело, лежали, натянув одеяло до подбородка, и разговаривали. А потом снова занялись любовью.

В полночь, когда добрый Тибо Крович спал в своем одиноком доме, когда Стопак лежал лицом вниз на диване, выронив пустую пивную бутылку, а открытую входную дверь качал туда-сюда сквозняк, когда кот Ахилл вытаптывал себе удобное гнездышко на Агатиной кровати, Гектор, полностью голый, стоял у плиты и готовил омлет из шести яиц, а Агата, тоже голая, лежала в постели, опершись на локоть, и с улыбкой смотрела на него.

А потом, съев омлет и выпив еще немного водки, они снова занялись любовью. Плита, остывая, поскрипывала и потрескивала, снег бесшумно падал всю ночь напролет.

Потом настало утро. Проснувшись, Агата обнаружила, что лежит на спине, придавленная телом храпящего мужчины. Как давным-давно, в другой жизни.

Тонкие шторы были задернуты, но не сходились до конца. Зимняя заря только занималась, фонари на улице еще горели, и их лучи, отражаясь от завалившего улицу снега, проникали сквозь зазор между кое-как повешенными шторами и наполняли комнату сероватым светом.

«Мужчина делал, — думала Агата. — Я могла бы это исправить. Я могла бы сделать для этой комнаты очень милые шторы».

Ее левая рука была придавлена Гектором, а правой, свободной, она перебирала его волосы, закручивая их в колечки вокруг пальцев. Его голова лежала на ее груди, как на подушке. Время от времени она осторожно наклонялась, целовала его в макушку и снова откидывалась назад, улыбаясь и шепча: «Ты прекрасен!», или: «Спасибо, спасибо!», и один раз: «Что я наделала!»

Потом она обвела комнату взглядом. Становилось все светлее, вещи выступали из темноты и обретали очертания: плита (возможно, не самая чистая), большая фарфоровая раковина у окна, под ней шкафчик, затем сушилка для посуды, буфет (или гардероб?), посередине комнаты стол и вокруг него три стула.

Четвертый стул стоял у кровати, притворяясь ночным столиком. На нем стояли стаканы, из которых они пили водку, лежали сигареты, коробок спичек, блокнот и книжка — те самые, что Гектор вытащил из кармана и дал ей, когда открывал дверь. Агата взяла их и положила на одеяло. У блокнота обложка была черная и гладкая, а у книжки — потертая, из зеленовато-коричневой выцветшей замши. Золотыми буквами на ней было написано: «Омар Хайям». Милое имя. Осторожно, чтобы не разбудить Гектора, она открыла книжку, держа ее свободной рукой и переворачивая страницы носом. К ее удивлению, в книжке были стихи. Маленькие стихотворения. Множество маленьких стихотворений. Некоторые — веселые. Некоторые — о любви. Довольно много стихотворений о вине, и больше всего — грустных. Но они все равно ей понравились, и она решила, что немного позже почитает еще.

Отложив книжку в сторону, она взялась за блокнот. Обложка у него была простая и черная, как у Библии, но если Библия толстая и пухлая, то блокнот был тонкий и щеголеватый. У Библии страницы тонкие, как из папиросной бумаги, а тут — толстые и сливочно-белые. Агата открыла лежащий на одеяле блокнот, взяла его одной рукой и подняла над головой, словно собираясь читать надписи на потолке. И тут она увидела себя. Обнаженную. У Агаты перехватило дыхание. Она чуть не закричала. Она чуть не вскочила, но на ней лежал и спал голый мужчина. Она быстро перевернула страницу. Еще одна обнаженная Агата. И еще одна, и еще. Очень красивые рисунки: Агата сидит, Агата идет, Агата стоит, потягивается, бежит, лежит — везде равно прекрасная и везде, абсолютно везде — обнаженная. Ей вспомнилась открытка, прикрепленная кнопками над ее столом. «Прекраснее, чем она, желаннее, чем она» — вот что там было написано.

И она поняла, что и в самом деле прекраснее. И желаннее.

— Нравятся рисунки? — спросил Гектор, не поднимая головы с ее груди, не открывая глаз. Агата почувствовала кожей движение его усов и утренней щетины на подбородке.

— Господи, они просто замечательные. Гектор, я и понятия не имела, не догадывалась!..

— Ну вот, теперь ты догадываешься. Но ты и половины еще не знаешь.

Гектор приподнялся на руках и коленях, чтобы перелезть через Агату, словно боялся раздавить ее, и на пару секунд их тела снова соприкоснулись во всю длину. Она почувствовала, что он возбужден. Он взглянул ей в глаза, улыбнулся и поцеловал в нос, а потом продолжил свое движение и слез с кровати.

— Хочешь есть? — спросил он.

— Нет, я не голодна. — Глядя на него, Агата не могла удержаться от улыбки.

— Кофе?

— Да, было бы славно. Спасибо.

— Через минуту будет. Сначала я хочу тебе кое-что показать.

Гектор подошел к окну и раздвинул тонкие хлопчатобумажные шторы.

— Нужно больше света, — пояснил он.

Но Агата, испустив вопль ужаса, спряталась под одеялом.

— Гектор! Я же раздета! — Она выглянула из-под одеяла и посмотрела на него. — И ты тоже раздет! Тебя вся улица увидит!

— Не бойся, там никого нет. Люди, живущие на этой улице, редко встают до открытия «Корон». К тому же это мой дом. Хочу ходить голым — хожу голым, это мое дело. А теперь посмотри-ка сюда.

Гектор вытащил из проема между раковиной и гардеробом большой длинный холст, укрытый рваной простыней.

— Нет, так не пойдет: я загораживаю свет, — сказал он, подтащил холст к самой кровати и поднял его. — Ничего не говори. Нужно смотреть и чувствовать.

Простыня упала на пол.

Агата догадывалась, что увидит еще одно изображение самой себя, но совершенно не была готова к тому, что перед ней предстало. Картина сияла. Она сочилась цветом, жизнью и животным теплом. Она наполняла комнату вожделением. В каждом мазке чувствовалась темная страсть, которую Гектор лелеял в себе многие-многие дни, недели и месяцы и затем выплеснул на холст. Агата на картине лежала на правом боку, повернувшись спиной к зрителю. Волосы сколоты на затылке, но несколько непокорных, соблазнительных завитков остались на шее. Она лежит на диване, на пухлых подушках, окруженная бархатом и шелками, которые меркнут перед мягкой простотой ее кожи. Но это еще не все, ибо весь задний план занимает огромное зеркало в позолоченной раме, и там, в отражении, снова лежит она, абсолютно нагая, и улыбается, и все ее тело смело выставлено на обозрение, каждый виолончельный изгиб виден и спереди, и сзади.