Синева - Майя Лунде

я – обратное: любое определение женщины предполагает ограничение.

Я осушила бокал, встала, расплатилась у стойки и на секунду замерла. Надо ли сказать ему что-нибудь, может, обругать? Нет, на это у меня нет сил, для злости я чересчур стара, уж слишком часто меня пытались спасти.

Магнус тоже все меня спасал – тогда, со снеговиком, и потом, на празднике. Возможно, мы и сошлись только благодаря тому впечатлению, ведь в тринадцать лет он повел себя, как взрослый. Он, наверное, снова пытался воссоздать тот свой образ и, наверное, старался нащупать во мне прежнюю беспомощность.

Или же именно я – я построила на этом наши отношения, искала его прежнего? Воспоминания – штука ненадежная, знаю, они меняются так же часто, как выдумки. Но какими бы они ни были, строить на них жизнь не стоило. Магнус был всего лишь перерывом, перерывом в том, что на самом деле представляю собой я. Сомневаться в этом нельзя – чему вообще тогда верить, если ставишь под сомнение историю собственной жизни?

Я отперла яхту и вошла в салон, забитый упаковками со льдом. Хотела было присесть, но места не нашла, снова вернулась в рубку, здесь влажно, на сиденьях капли воды, вечер прохладный, и мне захотелось назад, в салон.

Я снова спустилась вниз и ухватила упаковку льда. Можно уложить их на палубе, мачту завтра все равно снимать на время прохождения канала, значит, пускай лежат себе на палубе, волн нет и штормов, грозящих смыть лед за борт, – тоже.

Я чувствую под ладонями гладкий пластик, но открыть не решаюсь, вдруг все уже растаяло, вдруг никакого льда больше нету… И неужели я и впрямь сдавать начала, вдруг я не осилю, не хватит сил, неужто я чересчур старая и неповоротливая, неужто подрастеряла весь свой гнев, который мне сейчас требуется?

Нет-нет, ничего я не подрастеряла, и даже если лед растает, пускай – я тогда вылью его Магнусу во двор, льду все равно суждено растаять, рано или поздно, как все однажды растает, так я и скажу, так и крикну ему.

Весь лед растает.

Давид

Я проснулся с первыми лучами солнца. Оно высасывало из меня влагу, хотя было лишь раннее утро. Вкус пыли во рту, пересохшем так, что даже язык онемел. И еще вкус пожара. От меня воняло, как от куска копченого мяса.

Я лежал, прижавшись щекой к земле. К растрескавшейся почве. Я видел на ней царапины, делавшие ее похожей на старческую кожу. Высохшие кустики травы по-прежнему не давали земле развалиться, но вскоре и они превратятся в пыль. И то, что когда-то было плодородной почвой, сдует ветром.

Я встал. Рядом валялось брошенное кем-то ведро, а в нем на дне я увидел каплю грязной воды. Грязная вода, пить грязную воду нельзя.

Но я не удержался. Вылил ее себе в рот. Во рту появилась слюна. И вкус – может, мой собственный, а может, от воды. Мерзкий, словно отравленный.

Я вернулся в ангар и собрал вещи: одежду, немного еды, которую я берег. И быстро сложил все в рюкзак. Старался не шуметь. Маргерита спала на моей койке, крепко и беззвучно.

Каждый раз, когда я склонялся над рюкзаком, в голове у меня бухало, а к горлу подкатывала тошнота. Но положить этому конец я не пытался. Это были желанные тошнота и головная боль. Я их заслужил.

Я закинул за плечи рюкзак и поднял Лу.

Наконец-то я сам понесу собственную дочь.

Сегодня свою дочь я понесу сам. Вчера мне тоже надо было ее нести.

И сына, Огюста, на руки следовало взять мне. Именно я должен был его нести. Для Анны он оказался чересчур тяжелым. Она, наверное, споткнулась… Он был чересчур тяжелым.

Нет.

Хватит, сейчас – Лу. Ребенок у меня на руках. Она живая. Она здесь. И я готов ее на край света нести.

Возле входа никого не было. Место, когда-то бывшее лагерем, больше никто не охранял.

Я не оглядывался. Не смотрел на сожженную землю, на спящих, тех, кого по пробуждении ждет жажда. Жажда и пламя, от которых они бежали, но которые догнали их.

Шел я медленно – за плечами болтался рюкзак, на руках спала Лу. Мне было одновременно и тяжело, и легко.

Время от времени я останавливался. Впрочем, ни разу не присел. Стоял, отдувался, а передохнув, чувствуя, что сил прибавилось, шагал дальше.

Я заглядывал в каждый дом, мимо которого шел, клал Лу где-нибудь в тени и принимался искать. Кое-где я нашел еду, а вот воду – только в одном месте, в баке, на самом дне. Перелил воду в старые пластиковые бутылки и спрятал их в рюкзак.

Рюкзак потяжелел, но терпимо.

Иногда Лу просыпалась. Ничего не говоря, она сонно моргала, однако на меня не смотрела.

Яхта ждала нас посредине канала, корыто надежно держало ее. Возле борта, словно приветствуя нас, стояла лестница. Мы можем остаться здесь, думал я. Прокипятим воду, которая осталась в баке. Если прокипятить и процедить, она наверняка станет питьевой.

Останемся тут, Лу и я, будем играть. Заиграемся – и все остальное забудем.

Я это умею. Наверное, это единственное мое умение.

Уложив Лу на землю возле яхты, я осторожно погладил ее по голове.

– Лу? Лу… Просыпайся, наверх я тебя не затащу.

Наконец она проснулась. Поднялась на ноги и покачнулась. Я обнял ее, мне хотелось выжать из нее воспоминания прошлой ночи, пламя, Франсиса, подхватившего ее на руки.

Только Лу в ответ обнимать меня не спешила, стояла неподвижно. В конце концов я разжал руки. Она по-прежнему не двигалась. И смотрела на меня.

– Давай в лагерь вернемся, – проговорила она.

Я не ответил. Лу, похоже, решила, что туда, возможно, придут Огюст с Анной.

– Давай прямо сейчас вернемся, – повторила она.

– Пить хочешь? У меня вода есть. Вот.

– Не хочу.

– Маму с Огюстом мы обязательно найдем, – сказал я, – но нам надо отдохнуть немного. Поживем тут чуть-чуть.

– Нет.

– Ты поспи еще. Прямо на яхте и поспи.

– Надо проверить, как там все остальные.

– Остальные?

– Маргерита. И Франсис. И еще другие, – в ее тихом голосе звучало упрямство, – пошли, папа. Давай, пошли.

Она развернулась и сделала несколько шагов. С трудом, но решительно подняв голову, она шагала вверх, к берегу канала.

– Лу?

– Папа, надо вернуться.

Выбравшись на тропинку между деревьями, она ускорила шаг.

– Лу, нет.

Я бросился за ней.

– Я пойду обратно, – упорствовала она.

– Обратно нам нельзя.

– Можно!

Я потянул ее к себе, хотел