Песнь дружбы - Бернгард Келлерман

разумеется, только у вас! Возможно, что и в моей жизни скоро произойдет перемена к лучшему, возможно! — Шальке таинственно поджала узкие губы.

Сапожник покраснел как рак и засопел, его огромный зоб под седой спутанной бородой стал пунцовым. Шальке уже исчезла. Сапожник был так пристыжен, что не ответил ни слова.

Да, вот как нужно разговаривать с этими людьми! Прошли времена, когда можно было помыкать ею.

Вдова Шальке была женщина необычайно скромная, даже смиренная, и до сих пор неизменно носила на голове темный платок. Теперь она сняла его и надела светлую шляпу. Корзинку она теперь тоже оставляла дома. Она стала неузнаваема. Однажды в сумерках за ней даже увязался какой-то молодой человек. У нее была хорошая фигура, этого нельзя было отрицать, и в конце концов она еще не была стара. Молодой человек имел даже дерзость заговорить с ней. Но в то же мгновение он узнал ее.

— Это вы, фрау Шальке? — удивленно проговорил он. — Я вас, право же, не узнал. Да вы помолодели на десять лет!

Это был Вальтер Борнгребер; она каждый месяц ходила шить в дом владельца лесопильни.

Работая у кого-нибудь на дому, она напускала на себя таинственный и важный вид. О, она кое-что знает, она может кое-что порассказать! Благодаря ее стараниям все вдруг снова занялись Христиной Шпан. Она-то, Шальке, все знает — ведь она живет в доме Шпана. Прямо смотреть жаль, как он убивается!

Да, рассказывала она, конечно она говорила с господином Шпаном, и он плакал. Плакал самым настоящим образом. Она говорила с ним о многом, чего она, разумеется, никому не может рассказать, потому что Шпан взял с нее слово, что она будет молчать. Она видела в городе Христину и, как она намекала, даже говорила с ней, но об этом она опять-таки по некоторым причинам ничего не может рассказать. Христина, как все актрисы, накрашена, у нее намазаны губы, а на голове надета набекрень маленькая серебряная шапочка.

— Серебряная шапочка?

— Да, серебряная шапочка! Кажется, будто она из чистого серебра, но она сделана из серебристо-серого шелка и сразу бросается в глаза.

И живет Христина на Вильгельмштрассе 60, у некоей фрау Шпербер, бывшей оперной певицы. Она живет там вместе с доктором Александером, а жена Александера, Пеппи, субретка с рыжими волосами, хотя и живет отдельно, часто приходит к ним обедать, а иногда и остается ночевать. Так они и живут втроем.

— Христина Шпан!

— Да, Христина Шпан! Все, что я говорю, — истинная правда, как бог свят! Таковы эти артисты. Ах, я немало могла бы порассказать о них!

И тут начиналось повествование о жене владельца бойни, которая была влюблена в доктора Александера и посылала ему деньги и подарки. Его жене она предлагала пятьсот марок за то, чтобы та уступила ей на несколько педель милейшего Александера. Именно уступила! Да, это правда, чистейшая правда!

Каждый день фрау Шальке придумывала новые подробности, с каждым днем она чувствовала себя все более значительной персоной. Число ее заказчиц росло, женщины разносили сплетню, и каждая хотела послушать всю историю из ее собственных уст. Они угощали ее кофе с печеньем и шушукались.

— Христина Шпан! Подумать только! Как можно ошибиться в девушке!

— Ну, ее мать, бывало, среди бела дня ездила на прогулки с любовником!

Два дня в месяц Шальке шила теперь у Шпана. Он спросил ее, не возьмется ли она присмотреть за его бельем: Мета, мол, не умеет этого делать как следует. Она немедленно согласилась. Она шила и штопала; полная корзина белья стояла перед нею. Без темного платка она выглядела гораздо моложе. У нее были темно-каштановые вьющиеся волосы, в них проглядывало несколько тонких белоснежных нитей. Шальке прожила нелегкую жизнь. Она казалась существом неопределенного возраста, иногда ей можно было дать тридцать, иногда пятьдесят лет. Но фигура у нее была стройная и моложавая, безукоризненная.

Расплачиваясь с ней, Шпан время от времени спрашивал, не получала ли она известий от своего брата. Он казался гораздо более спокойным, чем раньше.

Она радовалась каждому дню работы у Шпана. Здесь было так чисто, красиво, тихо. Она слушала бой часов в футляре красного дерева, и этот торжественный звон наполнял ее благоговением. Она сидит в доме Шпана! Кто бы мог допустить, что это возможно, — думала она, торжествующая и смущенная.

Ее дела, несомненно, шли в гору. Она чуяла это. Долгие годы она словно лежала в гробу, в каком-то летаргическом сне, и лишь случай вернул ее к жизни. Люди опять начали ее замечать, никто уже не оскорблял ее самолюбия, отсылая ее обедать на кухню с прислугой, она ела за столом вместе со всей семьей, и хозяйки говорили:

— Берите побольше, фрау Шальке, не стесняйтесь!. Но она, конечно, не ждала, что весь Хельзее не сегодня-завтра падет перед нею ниц, — настолько она не была глупа.

16

Лес зазеленел, обе яблони в разбитом Рыжим саду нависли розовыми облаками над зеленью грядок, и терновник внизу, у рва, пенился белыми цветами. Они выделялись светлыми пятнами даже ночью. У ручья раскинулся целый ковер ярко-желтых лютиков. В воздухе стоял звон птичьих голосов, ласточки с пронзительным криком носились над двором.

— Как прекрасен мир! — сказала Бабетта. — Прекрасен, как сон! Прекрасным создал его господь!

Бабетта бросила быстрый взгляд в окно. Ее жилистые, сильные руки были погружены до локтей в мыльную пену, кончики пальцев были растравлены и изъедены щелоком. Карл, стоя у кухонного стола, изо всех сил орудовал щеткой. Бабетта трудилась самозабвенно, лицо ее было красно и горело, а язык ни на одну секунду не оставался в бездействии.

Две ласточки с пронзительным криком пронеслись через кухню, влетев в дверь и вылетев в окно. Они чувствовали себя в Борне как дома. Их крылья просвистели над самым ухом Карла, и он испуганно отшатнулся.

Бабетта рассмеялась: ласточки никогда не заденут его, как бы они быстро ни летели, даже если их будет целая тысяча. Откуда у этих созданий такая мудрость? Откуда? Ах, она так счастлива, что ласточки свили гнездо как раз над ее дверью! Это приносит счастье и покой. А кроме того, ласточки оберегают от лихорадки, точно так же как голуби-турманы предохраняют от рожи. Ах, мир — сплошная загадка и чудо.

— Помоги мне вылить лохань, Карл!

А когда пробуешь заговорить об этих вещах с людьми, они смеются, а ведь это все верно. Люди смеются над всем, смеются даже тогда, когда им рассказывают о духах и привидениях. И все-таки она несколько раз в своей