Вдова-шпионка. Как работа в ЦРУ привела меня из джунглей Лаоса в московскую тюрьму - Марта Петерсон

Когда я проходила подготовку, мне прочитали лекцию о том, что случается после ареста. Лектор сказал, что при аресте американцев посол США подает официальный протест, чтобы добиться освобождения. Затем советские власти депортируют арестанта. Но на лекции не говорили, что делать в момент ареста и на каком языке говорить. Я решила ориентироваться на собственный опыт, инстинкты и суждения.

Я говорила по-английски, чтобы точно понимать, что говорю. Заметив, что их раздражает моя мантра, я стала получать удовольствие от ее повторения. Но я знала, что в московском отделении и штаб-квартире ЦРУ захотят знать все: о чем говорили громилы, что они делали, что знали, как выглядели, какие имена использовали. Очевидно, офицеры КГБ не догадывались, что я говорю по-русски, потому что, стоя прямо передо мной, они обсуждали особенности моего ареста. Это позволило мне получить информацию, которую они, возможно, не раскрыли бы в ином случае. Они не знали, кто я такая и где работаю. Судя по всему, я не числилась в их списках. По крайней мере, меня не знали те, кто непосредственно участвовал в аресте. Наконец я сумела запустить свой мысленный диктофон, и началась проверка моих языковых навыков.

При аресте не присутствовало ни одной женщины-офицера, поэтому я решила, что в КГБ не ожидали встретить на мосту именно меня. Мимо сигнала на объекте “Дети” утром наверняка проехало только несколько американцев, поэтому выбор у них был невелик. В связи с этим я задумалась: может, они вообще ничего обо мне не знали и впервые связали меня с ЦРУ?

Среди толпы громил стоял одинокий милиционер. Он был молод, даже моложе меня. На нем была форма, поэтому никто не сомневался, что он работает в советской милиции. Все остальные присутствовавшие при аресте были обеспокоенными гражданами, уязвленными действиями американки. Все были в гражданской одежде. Как единственный представитель власти, молодой милиционер считался офицером, производящим арест. Полагаю, ему сказали ничего не делать и не говорить, а просто присутствовать на месте происшествия. Именно так он и поступил. Почти.

Когда фотографии были сделаны, меня втолкнули на среднее сиденье черного фургона, по-прежнему поддерживая под руки. Я поняла, что такие же черные фургоны в страшный век сталинского террора приезжали к домам среди ночи. Невинных людей увозили прочь, и после их никто не видел, о них никто не слышал и даже не говорил. Напоминая о жутком прошлом, фургон поехал вперед.

Слева от меня сидел молодой милиционер. Справа — один из троих мужчин, которые схватили меня; тот, что держал меня за правую руку. Они держали меня за запястья. Спереди сидели водитель и на пассажирском сиденье фотограф. Сзади расположились трое неизвестных мужчин.

Когда фургон проехал мимо Новодевичьего кладбища, я решила успокоиться и сосредоточиться на происходящем. Я опустила голову, закрыла глаза и глубоко вздохнула. Сидящим со мной сразу показалось, что я потеряла сознание. Кто-то сзади похлопал меня по плечу в попытке привести в чувство. Я заметила, что стоит мне расслабиться, как мои соседи перестают крепко сжимать мои запястья. Сделав три-четыре вдоха, я подняла голову, чтобы посмотреть, куда мы едем.

Взглянув на левую руку, я заметила, что часы в суматохе расстегнулись. Милиционер проследил за моим взглядом, аккуратно поправил часы и застегнул браслет. В этот момент я поняла, что мы с этим молодым мужчиной держимся за руки. Повинуясь какому-то дьявольскому наитию, я дважды сжала его руку. Будь я проклята, если он не сжал мою в ответ! Уверена, он не мог поверить, что под арестом оказалась такая молодая женщина. Неужели она и правда шпионка?

Мы несколько раз повернули, и стало понятно, что мы направляемся в центр Москвы. Один из мужчин на заднем сиденье спросил: “Заберем ее машину сейчас или позже?” Откуда они знали, где стоит моя машина? Выяснили случайно? Или он сказал по-русски что-то другое, а я неправильно его поняла? Прошло много лет, а это так и остается маленькой загадкой.

По пути я слышала, как маленький наушник, оставшийся у меня в ухе, пикает под флуоресцентными фонарями, к которым он был чувствителен. В Москве фонарей было не так уж много, хотя по закону машины ночью обязаны были использовать лишь габаритные огни. Я также заметила, что наушник реагирует на поворотники фургона. Все эти наблюдения были не слишком полезны, но помогали мне скоротать время.

Приехав в центр, мы оказались на площади Дзержинского, рядом с печально знаменитой Лубянской тюрьмой, где исчезали люди, которых люди Сталина увозили из дома на черных фургонах. Наш фургон остановился у заднего входа.

Дверцу открыл мужчина, который с нетерпением ждал нас, стоя на тротуаре. Он жестом показал моему соседу, что у меня не заправлена блузка. Тот своими грубыми руками попытался разгладить ее, потянул за воротник, застегнул верхнюю пуговицу и даже попробовал заправить блузку в брюки. Особых стараний он не проявил, надеясь лишь избежать конфуза, поэтому я по-прежнему выглядела неопрятно.

Когда я прошла мимо начищенной латунной таблички слева от высокой двери, я прочитала, что меня ведут в Президиум КГБ. Возможно, в другой раз мне показалось бы, что мне оказывают честь, но только не тем вечером.

Меня завели в тесную приемную, а затем в просторную комнату для совещаний. В центре стоял массивный стол из темного дерева. Мне велели сесть на средний из трех стульев у дальней стороны стола. Три стула напротив оставались пустыми. Два микрофона, установленных посередине длинного стола, записывали голоса. В углу на треноге стояла камера, на которую снимут весь спектакль от начала до конца.

Я осмотрелась. Все мужчины — молодые и среднего возраста, в костюмах и в рубашках с короткими рукавами — выстроились вдоль стен, надеясь стать свидетелями допроса настоящей шпионки ЦРУ. В комнату вошел мужчина в костюме, явно главный, очень суровый, почти злобный. Он встал напротив меня, не садясь на стул. Очевидно, именно ему предстояло вести допрос. Но никакого допроса не планировалось — достаточно было разыграть театральное представление на камеру.

За столом сидели четверо. Слева от меня расположился мужчина, которого я ударила в ногу. Усевшись, он добродушно задрал штанину, чтобы показать мне синяк от моего пинка. До начала допроса другой мужчина подошел к нему и показал фотографию всех нас на месте ареста, напоминающую снимок с “Полароида”. Он обрадовался увидеть себя на снимке и показал мне себя. На другой фотографии я пыталась отпихнуть от себя руки, шарившие у меня под блузкой. Похоже, моментальные фотоснимки были для всех присутствовавших в новинку. Мужчина с удивлением рассматривал фотографию, сделанную менее часа назад. Я вдруг вспомнила собравшихся в аэропорту людей, которые всего несколько месяцев назад с таким же детским удивлением рассматривали моментальные снимки.

Справа напротив меня сидел приятный и вежливый мужчина, который, как я поняла впоследствии, был сотрудником МИДа. Поскольку я была американкой, в его обязанность входило защищать мои права. Он также пытался переводить мои слова. В торце стола поставили стул для грузной советской женщины среднего возраста, которая должна была записывать на чистых листах нелинованной бумаги все вопросы главного следователя и мои ответы.