Последние дни Помпеи - Эдвард Джордж Бульвер-Литтон

золото выкуплю тебя на волю. О отец, на днях меня заподозрил в корысти человек, которого я охотно желал бы разуверить, потому что он великодушнее своих товарищей. Он не римлянин, а грек из Афин, он-то и упрекнул меня в алчности, когда я спросил, какая сумма назначена призом победителю. Увы! Как мало он знает душу Лидона!

– Сын мой, сын мой! – вздохнул старик и, медленно подымаясь по ступеням лестницы, повел Лидона в свою маленькую каморку, сообщавшуюся с сенями (в этой вилле это был перистиль, а не атриум). Можно до сих пор видеть эту каморку – третья дверь направо от входа. Первая дверь вела к лестнице, вторая образовала только нишу, где стояла бронзовая статуя.

– Как ни великодушны, как ни святы твои цели, – начал Медон, когда они очутились одни, вдали от посторонних глаз, – тем не менее поступки твои греховны. Ты хочешь рисковать своей жизнью ради свободы отца, – это еще простительно, но цена победы – кровь твоего ближнего. О, это смертный грех! Никакая благородная цель не может очистить его. Не делай этого! Лучше я останусь рабом, чем соглашусь купить свободу на таких условиях!

– Полно, отец, перестань! – отвечал Лидон нетерпеливо, – ты набрался в твоей новой вере, о которой прошу тебя не говорить мне, ибо боги, одарив меня силой, не дали мне мудрости, и я не понимаю ни слова из того, что ты так часто проповедовал мне, итак, я говорю, ты набрался в этой новой вере каких-то странных, фантастических понятий о том, что хорошо и что дурно. Прости, если я оскорбляю тебя: но подумай сам, кто мои противники? О, если бы ты знал, с кем я буду состязаться ради тебя, ты подумал бы, напротив, что я делаю доброе дело, уничтожая хоть одного из них. Это звери, – кровожадные, безнравственные в самой храбрости своей. Они свирепы, бессердечны, бесчувственны, никакие привязанности в жизни не в силах обуздать их. Правда, они не знают страха, но им также неизвестны ни благодарность, ни милосердие, ни любовь! Они созданы только для своего ремесла, созданы убивать без жалости, умирать без страха! Могут ли твои боги, каковы бы они ни были, гневаться при виде моей борьбы с такими людьми, да еще для такой цели? О батюшка! Если силы небесные бросят взгляд на землю, они никогда не увидят долга, более священного, более благородного, как жертва, принесенная благодарным сыном ради престарелого родителя!

Бедный старый раб, сам человек темный и лишь недавно обращенный в христианскую веру, не находил аргументов, чтобы просветить невежество, столь полное и, однако, столь благородное в своем заблуждении. Первым его побуждением было броситься сыну на шею. Но он тотчас же отшатнулся, заломил руки, хотел что-то сказать, но голос его прервался, и он залился слезами.

– А если твое Божество (кажется, ты признаешь только одно), – продолжал Лидон, – если твое Божество действительно так милосердно и сострадательно, как ты уверяешь, то Оно узнает, что именно твоя вера в Него укрепила меня в моем намерении, которое ты осуждаешь.

– Как? Что ты хочешь сказать? – удивился старик.

– Ты знаешь, что я еще в детстве был продан в рабство, но был освобожден в Риме по воле моего господина, которому я имел счастье понравиться. Я поспешил в Помпею повидаться с тобой и застал тебя уже старым и дряхлым под игом капризного, взбалмошного хозяина. Недавно ты перешел в новую веру, и это обращение сделало твое рабство еще более тяжким, – оно утратило смягчающую прелесть привычки, часто примиряющей нас с худшей участью. Разве ты не жаловался мне, что ты принужден исполнять службу, не столько противную тебе, как рабу, сколько преступную, с точки зрения назареян? Разве не говорил ты мне, что жестокие угрызения терзают твою душу, когда тебя заставляют класть хотя бы крошки хлеба перед ларами, охраняющими этот имплувиум, что совесть твоя выносит постоянную борьбу? Разве ты не жаловался мне, что когда ты льешь вино перед порогом и призываешь имя какого-нибудь греческого божества, ты боишься заслужить кару более ужасную, чем страдания Тантала, вечные мучения, более жестокие, нежели те, что выносят грешники в Тартаре? Не говорил ли ты мне всего этого? Я удивлялся, я не мог понять, да и теперь ничего не понимаю, клянусь Геркулесом! Но я твой сын, и единственным моим долгом было пожалеть тебя и стараться облегчить. Мог ли я слышать твои стоны, мог ли я смотреть на твои таинственные страхи, на твою постоянную тоску, оставаясь в бездействии? Нет! Клянусь бессмертными богами, эта мысль поразила меня, как луч света с Олимпа! Денег у меня не было, зато была молодость и сила – это дары, полученные от тебя же, и в свою очередь я мог продать их для тебя! Я узнал сумму твоего выкупа, узнал, что обычная награда победившего гладиатора с избытком может покрыть ее. Я стал гладиатором, я связался с этими проклятыми людьми, которые встретили меня бранью и глумлениями. Я научился их искусству, – да будут благословенны эти уроки – они дадут мне возможность вернуть свободу моему отцу!

– Ах, если бы ты послушал Олинтия! – вздохнул старик, все более и более убеждаясь в душевной добродетели сына, но тем не менее твердо уверенный в преступности его намерений.

– Я готов слушать кого угодно, – отвечал гладиатор весело, – но лишь тогда, когда ты перестанешь быть рабом. Под твоим собственным кровом, отец, ты можешь хоть целый день ломать себе голову над вашими учениями и даже всю ночь, если это тебе доставляет удовольствие. Ах, какое местечко я для тебя высмотрел! Это одна из бесчисленных лавок старой Юлии Феликс, на солнечном месте города – грейся себе на солнышке у дверей весь день-деньской, я же буду торговать маслом и вином для тебя, батюшка! А там, смотришь, если угодно Венере, у тебя появится дочь, которая будет ухаживать за твоей старостью, и ты услышишь веселые, звонкие голоса своих внучат. О, как мы будем счастливы, – и все это купится на мой приз! Будь веселее! Ободрись, батюшка! Однако мне пора уходить, уже поздно, ланиста ждет меня. Прошу твоего благословения!

С этими словами Лидон выходил из темной каморки отца. Оживленно беседуя, оба остановились на том самом месте, где мы застали привратника в начале этой главы.

– Да благословит тебя Бог, мой дорогой мальчик! – проговорил Медон с жаром. – И пусть Всевышний, читающий в сердцах людских, увидит твое благородство и простит тебе твое заблуждение!

Высокая фигура гладиатора быстро промелькнула по дорожке. Глаза старого раба следили за его