Дарвинизм в XXI веке - Борис Жуков

Сегодня весь этот джентльменский набор свидетельствует только о глубоком невежестве использующих его сочинителей — либо об их надежде на невежество публики. Хотя останки переходных форм между крупными группами живых существ в геологической летописи по-прежнему нечасты[135], сегодня палеонтология располагает довольно обширным набором переходных форм между рыбами и земноводными, между рептилиями и млекопитающими, между мелкими динозаврами и птицами, между голосеменными и цветковыми растениями и т. д. В ряде случаев палеонтологи испытывают своего рода embarras de richesse — «замешательство от избытка», когда в их распоряжении оказываются сразу несколько кандидатов в переходные формы между двумя таксонами и трудно понять, кто же из них действительно был непосредственным предком современной группы, а кто представляет собой параллельную ветвь эволюции. Что же касается пресловутого «недостающего звена» между человеком и обезьяной, то эта проблема сегодня выглядит откровенно надуманной: ископаемых останков так много, а переходы между ними столь плавны, что проблема скорее в том, где именно провести чисто условную границу между «все-еще-обезьяной» и «уже-человеком» (подробнее мы будем говорить об этом в главе 21). Здесь не работает даже обычный креационистский софизм, ядовито высмеянный Ричардом Докинзом: «Когда ученые находят ископаемое, попадающее в середину очередного „разрыва“, креационисты только радуются: теперь в этой линии будут два „разрыва“ вместо одного», — в этой конкретной эволюционной линии разрывов уже просто не остается.

Загадка «кембрийского взрыва» по-прежнему волнует умы ученых, однако сегодня нам известны, по крайней мере, две больших фауны крупных многоклеточных животных, живших на Земле в докембрийские времена — эдиакарская и хайнаньская[136]. (Другое дело, есть ли среди современных животных прямые потомки тех существ, или эти фауны вымерли, не оставив потомков, а предки современных животных перешли к многоклеточности независимо? Сегодня в научном сообществе преобладает второе мнение, но креационистам от этого не легче: отождествить «кембрийский взрыв» с актом творения в любом случае уже не удастся.) Кроме того, современная геология и геохимия способны установить присутствие жизни в древних отложениях (и даже иногда определить природу образовавших их организмов) и в отсутствие каких-либо структурированных ископаемых останков. Так, например, были получены свидетельства того, что губки существовали более чем за 100 миллионов лет до «кембрийского взрыва». Что же касается жизни как таковой, то ее присутствие надежно прослеживается вплоть до самых ранних осадочных пород возрастом 3,9 млрд лет.

Нота-бене: конечно, можно задаться вопросом, почему жизнь на протяжении большей части своей истории была не в силах перейти рубеж многоклеточности, а потом вдруг разом породила целый букет разнообразных форм. Но сама постановка этого вопроса возможна, только если мы признаем факт эволюции — так что креационистам и тут ловить нечего.

Утратил силу и излюбленный аргумент креационистов «никто и никогда не видел превращения одного вида в другой». Мы уже говорили о случаях документированного видообразования в природе (см. главу 2), застигнутых на разных стадиях. Известны и случаи, когда этот процесс целиком происходил на памяти людей. Так, совсем недавно американские энтомологи исследовали мух Rhagoletis, личинки которых живут в ягодах боярышника, черники и других сочных плодах, причем на каждом растении паразитирует свой отдельный вид мух. В XVII веке в Америку завезли европейские культурные яблони. Уже в 1864 году в их плодах были обнаружены личинки мух, а современное исследование показало, что «яблоневые» мухи — такой же отдельный вид, как «боярышниковые», «черничные» и другие. Мало того — вслед за мухой отдельный «яблоневый» вид образовал и ее паразит — наездник Diachasma. Наконец, есть уже довольно обширная литература по экспериментальному видообразованию, когда новые формы возникали прямо в лаборатории по желанию исследователя. Подробнее об этом (и, в частности, о том, при каких условиях эти формы можно считать видами, а при каких — в лучшем случае моделями видов) мы поговорим в главе 14. Здесь же скажем лишь, что видообразование сегодня — вполне наблюдаемый процесс.

Три миллиарда доказательств

Пока креационизм терял свои немногочисленные козыри, доводы в пользу эволюции, наоборот, не только росли в числе, но и становились все разнообразнее. Чтобы перечислить и хотя бы вкратце рассмотреть их все, нужно писать отдельную толстую книгу. Понятно, что сюда относятся, в частности, все те факты, обесценившие наиболее популярные аргументы креационизма, о которых мы говорили выше. Но в последние два-три десятилетия сюда добавилась целиком большая и очень бурно развивающаяся область биологии — создававшаяся, конечно, не для опровержения креационизма, но неожиданно оказавшаяся сильнейшим аргументом против него. Речь идет о геномике и одном из самых плодотворных ее приложений — молекулярной филогенетике, принципов работы которой мы слегка коснулись в главе 7.

Неоднократно упоминавшийся здесь Александр Марков рассказывал как-то о своей дискуссии с неким креационистом. После дежурного обмена репликами на тему «отсутствия переходных форм» Марков спросил: ну хорошо, между тобой и твоим отцом точно нет переходных форм — как доказать, что ты происходишь от него? «ДНК посмотреть», — ответил его оппонент. И только тут узнал, что именно так сейчас и выясняют степень родства самых разных существ — прямым сравнением генетических текстов и подсчетом совпадений и различий в них. И результаты такого сопоставления как-то очень трудно объяснить, не прибегая к представлению об эволюции. «Антропологи говорят, что у них есть сотни, даже тысячи доказательств родства человека с обезьянами. А у нас таких доказательств — три миллиарда!» — сказал как-то известный российский специалист по сравнительной геномике Михаил Гельфанд, имея в виду, что каждый нуклеотид нашего генома (их, а точнее, их пар, как раз и есть немногим более трех миллиардов) буквально вопиет об этом родстве.

Конечно, это мнение убежденного сторонника эволюционизма. И вопрос о том, насколько однозначно данные сравнительной геномики соответствуют эволюционному родству, не так прост, как кажется на первый взгляд (мы поговорим об этом подробнее в главе 15, когда будем разбираться, чем именно занимается это направление и какова его роль в общей системе биологических знаний). Тем не менее даже креационисты — нехотя, сквозь зубы, в частных разговорах — признаю́т, что крыть тут нечем. По крайней мере — те немногочисленные биологи-креационисты, которые пытаются дискутировать с эволюционистами на профессиональном поле. Один из таких «просвещенных обскурантов» прямо писал автору этих строк, что с точки зрения защищаемых им взглядов «невозможно объяснить… массовое выстраивание генов в эводеревья[137], наличие сходных ретротранспозонов и псевдо-генов у человека и шимпанзе». Действительно, если сходство функциональных генов человека и шимпанзе (или любых других видов, которые эволюционисты считают родственными) можно объяснить тем, что для их сотворения гипотетический Создатель использовал одни и те же типовые детали — как объяснить наличие в их геномах одних и тех же неработающих элементов и вообще одинакового мусора — причем в одних и тех же местах одних и тех же хромосом?