Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня - Евгений Александрович Костин

сформулирован в 1917 году – Е. К.). Задачей и смыслом политики ставится дать людям жить иначе. Эту «эврику» надо заложить во все. Это категория не экономическая и не политическая – она антропологическая. И в опыте двадцатых годов XX века (речь идет именно о советском опыте – Е. К.) была завязь такого антропологизма. Кстати, именно, завязь советского антропологизма, делала людей сторонниками совершающегося. Они были в его ауре, озарены коммунистическим антропологизмом. Даже обыденная речь тогда стала афористичной».

Значение такого рода перекодировки идеального и нравственного, прежде всего, целеполагания общества и человека, которое произошло на русской почве в начале прошлого века, трудно переоценить. Она была сродни откровениям, какие были свойственны первым векам христианства, временам европейского Возрождения, а потом и Просвещения. Мироощущение первооткрывательства, вставание в полный рост своего человеческого существа перед мирозданием, понимание уникальности совершающихся событий, неповторимых в силу, в том числе, личного участия в важных событиях миллионов людей создавали характеры, близкие к мученикам и святым ранней христианской эпохи, героям и пассионариям периода Ренессанса. Все было внове для русского человека, и это новое обещало будущую жизнь вовсе не в неге и комфорте, но как оправдание твоей субъективной экзистенции.

Этот пассионарный импульс был настолько силен, что он влиял на субстанциональные состояния человека, по которым он, рожденный в жизнь, мог с нею расстаться во имя еще неопределенных, туманных во многом, но оправдывающих его личное существование, очертаний будущей реальности. Этим объясняется широкое распространение жертвенности в моменте утверждения христианства, такую же жертвенность мы наблюдаем в период революционных потрясений общества при готовности людей идти на плаху, эшафот, ведомых всего лишь мечтами, отвлеченной идеей.

Заметим здесь же, что этот модус жертвенности изначально присущ русскому народу, так как его религиозное сознание архаического толка включает в себя данный элемент, как необходимый, он не влечет за собой особого психологического трепета в ситуации ухода из жизни при исполнении принятых на себя жизненных (идеальных) обязательств. В этом-то и кроется ответ на вопрос о легкости, с какой русский солдат умирает на поле боя, защищая свое отечество и дорогие ему идеалы. По крайней мере, таков был устойчивый тренд развития русского человека на протяжении веков. Как на него повлияли последние тридцать лет насильственного включения русского человека в капиталистический образ жизни и овладение сопутствующими этому обществу целями и идеалами проживания жизни, не совсем ясно? Ведь, очевидно, что это общество и соответственно психология потребительства, ему свойственная, неизбежно начинает замещать те внутренние пространства человека, где изначально находились совершенно иные ценности, вовсе не связанные с приобретением лишней пары одежды и попаданием туда, что сейчас называется «гламурной» средой.

Роль, значение России в создании нового типа антропологизма нельзя ни преувеличить, ни преуменьшить. И никакие примеры жестокого, на грани геноцида, поведения государства по отношению к своим гражданам, какие мы наблюдаем в истории России (СССР), не отменяют этого всемирно-исторического факта. Он был бы невозможен, если бы Россия не сохранила своего единства, своей цивилизационной целостности.

Это бывает только в том случае, если в национальной культуре, развивающейся на протяжении достаточно длительного времени, существует внутренняя тождественность ряда элементов или более значительных структур друг другу. Понятно, что существует известного рода эволюционность в изменении, даже в пределах одной эпохи, тех или иных элементов культуры и социального поведения людей. Подчеркнем, к примеру, что конструкт человека движется, развивается, реагируя на изменивший социальный контекст, на новые явления цивилизационной жизни, на усложнение психологии человека, но при всем при этом он продолжает удерживать в пределах неразложимого смыслового ядра нечто своеобразное и непохожее на подобные конструкты человеческого индивида у других народов, даже и родственных.

Сам набор, перечень этих ключевых элементов всегда не очень велик. В случае с настоящей культурой, то есть с тем, что составляет содержание внутренней жизни людей, – этот набор несомненен и, как мы отметили выше, подкрепляется своей смысловой идентичностью. Истинная культура, наполненная ценностями, эстетическими прорывами к вечности, сохраняется долго и воспроизводит себя на протяжении длительной исторической перспективы жизни нации, даже пропуская через себя значительные потрясения социального и технологического толка.

Все эти процессы, так или иначе, но отражаются в развитии языка, и поэтому словесные виды искусства, прежде всего фольклор, а потом и литература, а также обыденная речь, столь важны для понимания не только происходящих органических как бы изменений, но в разрезе фиксаций тех самых доминантных полей тождественности, которые цементируют данный тип культуры. Это в свою очередь определяет своеобразие и крепость цивилизационных образований, вырастающих на базе данной культуры.

Эти поля тождественности носят в первую очередь идеальный характер и связаны с набором концептов, ориентированных на способы объяснения окружающей действительности, в том числе, и на религиозные максимы, которые на протяжении многих веков были для русского человека главной объяснительной системой. Но не только речь идет об объяснении реальности. Одновременно они содержали в себе и главные оценивающие критерии, которые имели не только строго религиозное происхождение, но тесно переплетались с бытовыми, даже языческими представлениями древнерусского человека.

Из этого проистекает вопрос о масштабах, сложности и структуре той картины мира, какая является одной из ведущих опор внутреннего мира человека (мы говорим, конечно, о русском человеке). Эта картина мира вырабатывала соответствие интеллектуально-духовной матрицы человека и его восприятия реальности. Она также корректировалась исторической практикой, независимо от того, насколько эта практика была связана с событиями, важными для всего этноса, вроде того, что для разных областей Древней Руси воздействие татаро-монгольского ига было различным. Или же война с Наполеоном не затронула русского Урала и Сибири, но победа над ним вошла в ментальные стереотипы всего российского населения. Так что механизмы апперцепции действительности в сознании и психологии людей носили и носят сложный характер. А то, что мы назвали полями тождественности, работает над окончательным формированием ментальности и особенностями мышления народа.

Сам язык демонстрирует эту эволюцию, подчас взрывной характер происходящих изменений в сознании, как всей нации, так и отдельных ее представителей. Понятное дело, что во Франции не все были Монтенями, а в Древней Руси не все были похожи на протопопа Аввакума, но, безусловно, существует общее пространство, объединяющее выдающихся представителей той или иной национальной культуры, в том числе и с самыми последними или забытыми ее единицами. Это единство объясняется большей частью не вполне точными категориями, вроде тех, что мы сами пытались здесь применить, но факт остается фактом – между Платоном Каратаевым и Пьером Безуховым столько же общности, сколько между последним и Андреем Болконским.

Эти поля тождественности вырабатываются в некую ментальную общность, какая резко отличает данный