Свободу медведям - Джон Ирвинг

Я не представлял, что О. Шратт мог делать с ними. Я по-прежнему слышал их — весь зоопарк слышал. Время от времени дверь внезапно распахивалась вместе с ужасной животной музыкой и так же неожиданно закрывалась, приглушая крики.

Я мог только догадываться: О. Шратт избивал их, одного за другим.

Это было явное истязание. Как только крик набирал силу, весь зоопарк отвечал ему. Обезьяны ворчали, Большие Кошки рычали, Смешанные Водоплавающие Птицы взлетали и садились; медведи нервно расхаживали; тень самца серого большого кенгуру сердито боксировала; еле слышимые обитатели Жилища Рептилий, гигантские змеи, сплетались в клубки и расплетались снова. Казалось, все как один с гневом оплакивают несчастных, освещенных инфракрасными лучами.

Я мог только догадываться: О. Шратт домогается то одного, то другого.

Непосредственно за моим убежищем находилось стадо Животных Смешанной Классификации, они сбились в кучу, замышляя тайный заговор. Я мог догадываться, о чем они говорили, покусывая друг друга за уши своими странными, травоядными зубами: «О. Шратт взялся за свое снова. Вы слышали последний крик? Это бранникская гигантская крыса. Как будто с нее сдирают кожу».

О, зоопарк полнился слухами!

Немного погодя я выполз из своего убежища в пустынный Биргартен, чтобы перекинуться парой слов с медведями. Они все пришли в возбуждение. А больше всех — Знаменитый Азиатский Черный Медведь, с ревом вскочивший на дыбы и яростно набросившийся на клетку, когда я стремглав промчался мимо. Я видел его лохматые лапы, все еще пытающиеся схватить меня, когда я был уже далеко от него. Наверное, Азиатский Черный Медведь подумал о своем захватчике Хинли Гоуче — это дьявольские шутки О. Шратта напоминали ему о захватчике и обманщике Хинли Гоуче. По всей видимости, все люди представлялись наводящему ужас Азиатскому Черному Медведю Хинли Гоучами — особенно О. Шратт.

Я попытался успокоить их, но на Азиатского Черного Медведя увещевания не действовали. Я шепнул Полярным Медведям, что они не должны заводить друг друга, и они меня поняли, хотя и не успокоились после этого; я умолял гризли сесть и собраться с мыслями, и после слепой атаки на меня он хоть и неохотно, но так и поступил; моя ласковая парочка Очковых Медведей здорово разволновалась, они вскочили и обнялись друг с другом.

О, я мог только догадываться: О. Шратт — сумасшедший фетишист! — что это за дьявольский каприз, наводящий ужас на весь зоопарк?

Но никто не мог мне ответить. Я присутствовал на призрачном базаре в каком-то месте, куда более злокозненном, чем Стамбул; в клетках и за загородками животные сплетничали друг с другом на языке еще более вспыльчивом и непонятном, чем турецкий.

Я даже попытался заговорить на сербохорватском со слегка смахивавшим на славянина бурым медведем. Но никто не мог сказать мне ни слова.

Я мог только догадываться, что значил последний пронзительный крик: О. Шратт, с ритуальной медлительностью, душил какую-то зверушку. Крик едва пробивался сквозь бледно-лиловый лабиринт; спустя минуту вопль оборвался, как и все остальные звуки.

Потом стеклянная задвижка звякнула. И зоопарк выдал мне свои объяснения на турецком языке.

Ритуал обучения Вратно вождению гоночного мотоцикла «Гран-при 39» ограничивался воскресеньями. Мой отец поджидал Готтлиба Вата на тротуаре перед дверью дома его сербской любовницы. Ват был пунктуален, в купальном халате, в шлеме и в ботинках (незашнурованных), с формой под мышкой. Мой отец, облаченный в краги Бьело Сливницы, в ожидании Вата полировал свой шлем цвета индиго.

В воскресенье утром Готтлибу требовалось два часа для принятия ванны. У ванны имелся выступ для печенья и кофе. Мой отец съедал свой завтрак, сидя на унитазе с опущенной крышкой. Они разговаривали друг с другом, временами сквозь проходившую мимо объемистую сербскую любовницу Вата, которая заменяла печенье и воду в ванной, а иногда приседала на корточки между ванной и унитазом и смотрела на изменившие в воде цвет бесчисленные шрамы Вата.

Любовница Зиванна Слобод оставалась не менее безучастной, чем любой случайный прохожий. Среднего возраста, с тяжелой челюстью и мощными бедрами, она обладала броской красотой и притягательностью смуглой цыганки. Она никогда не говорила Вату ни слова, а когда мой отец изысканно благодарил ее за услуги на сербохорватском, она слегка приподнимала голову, демонстрируя свою великолепную шею с пульсирующей жилкой и сияющие белизной крупные зубы.

После ванны Зиванна забирала Вата у моего отца и возвращала примерно через полчаса. Сначала следовал ритуал растирания, после чего окончательно размякший Ват заворачивался в полотенца и уводился из ванной. Вратно включал на всю громкость радио и с шумом выпускал воду из ванны, чтобы не слышать, как хрустят члены Вата, распластанного на покрытой перинами огромной кровати Зиванны в единственной комнате, где запиралась дверь. Вратно однажды видел это ложе — дверь осталась приоткрытой, когда Ват проследовал в ванную. Это было все равно что спать на мяче, поскольку кровать Зиванны, если под всем этим действительно находилась кровать, была покрыта шелком, шкурами, меховыми подушками и яркими шарфами; а на верху всего этого сооружения неустойчиво возвышалось блюдо с фруктами.

Благослови Господь Готтлиба Вата за его праздные воскресенья. Этот человек знал, как устроить себе выходной.

И он знал все о своем гоночном «Гран-при 39». Он мог раздеть его за десять минут. Однако, к его нескончаемому сожалению, он не мог изменить камуфляжную раскраску. Внешний вид необходимо было сохранять неизменным. Вату и так очень повезло с его сговорчивым дивизионом — они не донесли о гоночном мотоцикле высшему начальству немецкой разведки. Готтлиб подкупил их тем, что давал каждому по очереди покататься, хотя это доставляло ему терзания ревности. Валлнер оказался наглецом — он не выказывал надлежащего уважения к мощности мотоцикла; Ватч боялся его и никогда не переключал скорости выше второй; Гортц при повороте царапал коробку передач; Бронски лихачил на поворотах; Метц, полный кретин, жал на всю катушку — он возвращал мотоцикл взмыленным, как лошадь. Даже за пределами Словеньградца на открытой дороге Готтлиб здорово нервничал, когда кто-то другой гнал его гоночный мотоцикл. Но определенное жертвоприношение было необходимо.

В отношении моего отца Готтлиб Ват действовал очень осторожно. Они начали объезжать мотоцикл вдвоем — Ват, разумеется, за рулем, постоянно отдающий инструкции своему пассажиру.

— Видишь? — сказал Ват, завершая безукоризненный поворот.

Глаза моего отца были крепко зажмурены, ветер свистел сквозь отверстия в шлеме за ушами, то приподнимая шлем, то опуская его.

— Я даже могу переключить рычаг скоростей, когда выполняю крутую дугу, — хвастал Ват. — Видишь? — сказал он, сохраняя ровный ход и набирая скорость; он при этом не терял контроля над машиной. — Никогда не теряй его, — напутствовал Ват. — За тобой слишком большой вес, чтобы ты мог, переключая скорости, удержаться на дороге. — Чувствуешь? — И он показал пример: выжал сцепление и завилял колесом на повороте. — Если будешь так делать, никогда не удержишься на повороте, понятно?