Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

сколько я простояла без движения, но из оцепенения меня вывел шум за стеной.

– Ее здесь нет, – доносится до меня приглушенный женский голос. – Немедленно проверьте вещи! Она взяла чемодан?

Скрипят дверцы. Сливочно-желтый луч ножом рассекает ближайшее ко мне ответвление коридора. Шорох.

– Всё на месте. – Мужской голос совсем близко. – Не думаю, что Магда бежала.

Так это моя комната! И слышно каждое слово. Щель, видимо, в задней стенке платяного шкафа, который ранее заменял проход для слуг. А там, чуть выше, – светит одинокий глазок, через который доктор наблюдал за мной отсюда. Видел меня без одежды.

Или как я била Юлию головой о спинку кровати. Было или нет?..

– Ах, вы не думаете! – задыхается от возмущения пани Ковальская. – А я вот почти убеждена, что она опасна и отправила на тот свет уже пятерых! С меня хватит! Пан следователь будет здесь к утру. Пусть только покажется мне на глаза, и я упеку девчонку за решетку!

Вот как! Значит, меня уже записали в малолетние преступницы.

– Пани, успокойтесь. Вы знаете, у меня есть основания полагать, что наша подопечная нездорова. Ей нужно лечение в специальном заведении, и я готов оказать…

– Мне уже все равно, в сознании она разрушила дело моей жизни или в бреду! – В голосе директрисы явственно звучат слезы. – Если поймаете паршивку, забирайте ее хоть в дурдом, хоть куда. Я еще засужу ее мамашу!

Отступаю как можно тише, хотя кирпичные стены глушат звук моих шагов. Неудивительно, что я не могла достучаться до комнаты девочек – между нашими дортуарами был скрытый коридор. И из такого же коридора раздавался стук, который слышала сначала Кася, а потом и я. Как это называется в записках? Стимул?

Ну, я покажу тебе стимул, ублюдок! Ты сам окончишь дни в смирительной рубашке!

Нужны только доказательства.

Сдираю листы со стен, они рвутся о гвозди, на которых висят, но это ничего. Главное, чтобы сохранились записи, в которых он бесстыдно рассказывает, как довел меня до сумасшествия, как заставил поверить в то, что я больна. Спустя минуту у меня в руках толстая кипа бумаг.

Я могу пойти назад и выйти через Комнату. Но что, если собранных доказательств будет недостаточно? Нужно пройти вглубь, может, удастся найти что‑то, на чем будет его подпись или что‑то вроде того.

Прячу бумаги за пазуху и иду дальше. Теперь во мне клокочет гнев, и я чувствую прилив сил. О нет, теперь меня не сломить. Не тогда, когда мне известна вся грязная правда.

Еще одна лестница, совсем как та, которая привела меня на второй этаж. Выходит, эта ведет на первый. Здесь еще светлее, лампы совсем не мигают, светят ровно и ярко, чуть слышно гудит электричество – трансформатор где‑то поблизости. Я будто бабочка на абажуре – видна и беззащитна. Будь здесь темно, я чувствовала бы себя увереннее.

Я вижу, где кончается коридор, – там еще одна дверь. Мысленно представляю себе план первого этажа и понимаю – туда‑то мне и надо. И как можно скорей.

Чем ближе я к цели, тем отчетливей доносятся до меня звуки музыки. Он оставил пластинку играть, а сам ушел посмотреть на изломанных Марию и Клару. Я различаю знакомые аккорды – Шуберт, баллада «Лесной царь». Баритон поет на языке Гёте, который я знаю хорошо, как и перевод.

Фортепианные аккорды будто галопирующий конь, будто колотящееся сердце, полное страха. В балладе ребенок болен и напуган, ему видятся ужасные вещи, но отец не верит ни единому его слову. И Лесной царь все настойчивее соблазняет ребенка уйти в мир фантазий.

Вот я у двери. Она закрыта, но, судя по звукам, в кабинете пана Лозинского пусто.

Голос Лесного царя преображается. В нем уже нет ни капли нежности, только голод.

Толкаю дверцу, но она оказывается гораздо тяжелей предыдущих. Из дубовых досок, на тугих пружинах – дверь едва-едва открывается внутрь. Видимо, дверью я задела граммофон, отчего пластинку заедает.

«Неволей иль волей… неволей иль волей… неволей иль волей».

В другой ситуации я бы поправила иглу, чтобы услышать конец фразы – «а будешь ты мой», – но сейчас мне не до этого. Я вижу стол доктора, заваленный бумагами. Где‑то среди них должно быть доказательство. Сколько у меня времени? Пятнадцать минут, десять?

Я начинаю быстро листать документы. Перекладываю их неряшливыми стопками, выдвигаю ящики один за другим. Да бумаг здесь море! Но ни по одной нельзя сказать, что она изобличает доктора в его преступлении. Я почти отчаиваюсь, пока в нижнем ящике письменного стола не натыкаюсь на тетрадь в красной обложке. Дневник Касеньки Монюшко.

«Неволей иль волей…»

«Прошу вас, не читайте, пожалуйста».

Доктор выкрал его из дортуара, когда у меня был приступ. Испугался, что я прочитаю его до конца и все пойму.

Вот, значит, почему я – «образец № 2». Бедная моя Кася, она была первой.

Что здесь еще? Я должна добыть настоящее доказательство, после которого Виктор Лозинский не сможет ни отвертеться, ни подставить меня под удар. Но рядом с дневником только пачка писем, какие‑то записи и толстый научный журнал «Башня» за прошлый год. Руки дрожат и почти не слушаются, когда я открываю журнал по закладке из яркой тесьмы и вижу подчеркнутые строки.

«Парафренический синдром у старшего поколения часто бывает вызван многочисленными смертями родственников и прочих близких людей. У молодых людей он может быть спровоцирован травмой черепа».

«Неволей иль волей».

«Синдром характеризует возникновение у больного фантазий об общении с призраками или иными потусторонними силами. Может развиться как иллюзия всемогущества, так и мания преследования этими силами».

Вот что доктору было нужно – чтобы мы поверили в иллюзорные силы, чтобы возомнили себя ведьмами. Все началось с Каси. А меня он решил сломать, внушая другим желание умереть.

Бедные мы! Нашими слабостями, нашими ранимыми душами воспользовался тигр в человечьей шкуре.

– Рад видеть вас, Магдалена. Вас все обыскались. – Голос тихий, но перекрывает звук заевшей пластинки.

«Неволей иль волей».

– Позвольте спросить, что вы ищете в моем кабинете? – продолжает пан Лозинский спокойно. Он шагает к граммофону и поднимает иглу. Теперь я слышу только шорох, с каким продолжает вращаться пластинка.

Не могу заставить себя обернуться. Виктор здесь. Он знает, что я все знаю. Я не успела. Я в вольере.

– Магда, я прошу вас слушать меня очень внимательно. Вы меня слушаете? Вам нечего бояться. Слышите? Вам нужна помощь. Особенная помощь, Магда. Успокойтесь, выдохните. Посмотрите на меня.

Он меня за дуру держит? Я медленно поворачиваюсь, держа дневник Каси обеими руками. Увидев его, пан Лозинский печально вздыхает:

– Умница, вот так… Вы ведь очень умная девушка, правильно? Талантливая. Необычная. – Он шарит рукой у себя за спиной, и я понимаю, что он запер дверь, ведущую в лазарет, на ключ. – Так вышло, что и проблемы у вас необычные. Я хочу только помочь. Вы мне верите?

Он улыбается. Так широко и искренне, что мне хочется плюнуть ему в глаза. Чертов псих!

Пан Лозинский делает несколько шагов ко мне, а ведь отступать некуда. Я лишь сильнее вжимаюсь в край стола, сильнее вцепляюсь в края красной тетради.

– Не будет ни клетки, ни холодных ванн, обещаю. – Доктор продолжает заговаривать мне зубы. – Мы будем только гулять и беседовать. Мы станем слушать музыку. Вам ведь понравился Шопен, так? Пусть будет он. Однажды вам станет легче, уверяю! Тогда я отпущу вас,