Полцарства - Ольга Покровская

Оставив в киоске свой недельный паёк, горячий и взволнованный, он сперва побежал в студию – Аси там не было. Затем пришёл во двор и чуть не столкнулся с Лёшкой. Тот пронёсся через арку – и тоже с букетом. Кто-то всучил ему кучу несвежих роз. Курт не сдержал улыбки, сознавая превосходство своего замысла над скучным выбором противника. Смущало только, что явление к Асе с цветами, даже если не переступать порог, всё же носило оттенок наглости.

Пока он раздумывал, по апрельскому воздуху двора сладко поплыл голос скрипки. Курт поднял голову. Должно быть, это Пашкин дед репетировал в честь именинницы что-то старинное. Он раза два слышал от Пашки жалобы на дедовы экзерсисы.

Как человек, глубже других воспринимающий мир через слух, Курт знал: есть музыка, под которую невозможно совершать иные поступки, кроме праведных. Скрипка Ильи Георгиевича, как витязь ангельского воинства, встала перед ним, запрещая вторжение. Отступив через соседний двор, он направился к метро и на перекрёстке с Пятницкой краем глаза поймал элегантную фигуру Болеслава. С примечательным кульком в руках тот направлялся к Спасёновым. Конечно, надо было перебежать дорогу и догнать его, но в тот момент Курт ещё слышал внутренним слухом музыку.

И вот теперь, сидя возле Аси, он обнимал пристроенный на коленях ящик фонографа, как торбу со счастьем. Рядом с лавкой, прямо на земле, стояла большая железная банка из-под краски, полная синего огня ирисов. Такой же цветок горел на коленях у Аси, оживляя зелёным стеблем чёрную ночь сукна.

Ещё одна парочка – Пашка с Наташкой сидели на ступеньке шахматного павильона и лузгали семечки, ссыпая шелуху в стакан из-под фастфудовской колы. При этом Пашка поглядывал в книгу из библиотеки Ильи Георгиевича – «Преступление и наказание». Достоевский странным образом увлёк не приученного к чтению подростка.

Увидев Саню, никто из четверых не замахал ему и не окликнул, как будто пошевелиться или нарушить молчание здесь, посреди ядовитого снега, было опасно для жизни.

Ася с вопросом взглянула на брата. Несмотря на удавшийся побег и цветы от поклонника, её лицо было утомлено и хмуро.

– Ася, одежда твоя, – проговорил Саня и положил ей на колени пакеты, аккуратно, чтобы не смять ирис. Протянул затем Курту ладонь – здравствуй! – и подошёл к крыльцу, где сидели дети. Жёлтый пёс Джерик, единственный, разуму которого Пашка доверял полностью, а потому не запер, ограничившись увязанными вокруг лап бахилами, подковылял и ткнулся Сане мордой в колени.

Тем временем в шахматном павильоне забурлило – собаки учуяли гостя.

– Так и сидят взаперти? – спросил Саня.

Пашка сплюнул шелуху и мельком обернулся на дверь, за которой толкалась и поскуливала хвостатая команда.

– А куда я их выпущу? Александр Сергеич, это же всё течёт! Вы посмотрите! – И кивнул под ноги.

По земле дворика и правда текло. Приметная на снегу, в ручьях отрава делалась невидимой.

– Кстати, в дом в обуви не заходите никто! – предупредил Пашка. – Эй вы, на шлюпке, слышали? В дом в обуви не заходить! – крикнул он Асе с Куртом.

И снова легла неподвижная тишина. Даже лес не смел трепетать, боясь разбудить глупых ворон и воробьёв и породить новые жертвы.

– Как мама с папой? Обиделись? – спросила Ася у брата.

Судя по нетвёрдому голосу, каким она задала вопрос, ей было стыдно. Рвалась помогать, а в итоге сама спасалась на жёрдочке, поджав лапы.

– Никто не обиделся, – проговорил Саня. – Наоборот, все тебя ждут. Поехали. Может, Болеку пальто вернуть успеем. Он, наверно, уже в аэропорту.

– Не надо ему ничего возвращать. Это залог! – вдруг улыбнулась Ася. – Он, знаешь, такой оказался хороший!.. А как Лёшка, буянил?

Саня неопределённо качнул головой. Ему не хотелось говорить о личном при посторонних, особенно при Курте, сидевшем теперь возле его сестры столь тихо и очарованно, что можно было подумать – жених.

Помолчав, он обратился к Пашке с Наташкой:

– Ребят, а пошли обойдём вокруг площадки, посмотрим, что там где насыпано. В конце концов, лопатой снимем подозрительное. Не могут же они вечно в павильоне без выгула!

Пашка тряхнул стаканчиком.

– Думаете, есть смысл? Всё вон растеклось.

– Да есть, Паша, смысл, есть! Всегда есть смысл, если семечки не лузгать! – оглядываясь и прикидывая масштаб работ, проговорил Саня. – Ася, а ты давай домой! Давай влезай в сапоги, хватит загорать! Мама с папой ждут! Ну нельзя же!..

Ася послушно обулась, но и не подумала уходить, а пересела на доску качелей, болтавшуюся между двумя берёзами. Прижалась виском к облезлому тросу и легонько оттолкнулась ногой. В пальто Болека и Наташкиных синих резиновых сапогах у неё был совсем сиротский вид.

– Саня, мы ведь не просто так сидим, – жалобно проговорила она. – Мы ждем, что скажут Татьяне!

– А что ей должны сказать? – не понял Саня.

В этот миг, отложив на ступеньку том Достоевского, Пашка поднялся со своего места, и все присутствующие, проследив его взгляд, увидели летящую по тропе Татьяну.

Она двигалась быстрым шагом на грани бега, балансируя между волевой сдержанностью и срывом в плач. На подступах к шахматному павильону замедлила ход и окинула взглядом собравшихся.

– Где собаки? Все целы? Никто не приезжал? – запыхавшись, спросила она, и тут же отчаяние беглеца сменилось на её лице облегчением: неужели обошлось?

– Танюлька, ну что? Рассказывай! – подскочила Наташка и успокоительно погладила Пашкину тётку по плечу.

– Полиция документы на школу спрашивала, – отдышавшись, сказала Татьяна и плюхнулась на лавочку рядом с Куртом, отёрла ладонью лоб. – Я им говорю, мол, обалдели! У меня сто лет здесь ветеринарный пункт! А сама молюсь, чтоб никто не взлаял. Думаю – вот сейчас Тимка зальётся или ещё кто и спросят меня: а что это у вас, гражданочка, по ту сторону здания? Кто это там в казённом флигеле хвостами машет? А потом смотрю: идёт Людмила. Я аж зажмурилась! Но она молодец, не выдала. Пойдёмте, говорит, уважаемые, ко мне в дирекцию, – и увела всю бригаду со следа! Сказала, позвонит. Александр Сергеич, с нас для Люды бутылка и конфеты. Поделишься? Тебе ж дарят, а ты не пьёшь! – И, взглянув на Саню, впервые за день улыбнулась. От этой улыбки её простое, грубоватое лицо на мгновение стало нежным. Свою неуместную любовь к Сане Татьяна обычно умела скрыть, но тут, «на стрессе», воля ослабла. – Александр Сергеич, ты скажи мне, что делать будем? Ведь выметут! И школу мою выметут. Эх, я как знала! Что-нибудь да выйдет, и на меня всё свалят. А всё из-за него! – И с упрёком взглянула на племянника. – Надо было гнать вас, а мне, дуре, всё жалко. Ведь каждую тварь с того света вытаскивал, жалел! – Не выдержав, она утратила мужество. Поплыли глаза. – Я бы взяла их! Да у меня в однушке своих хвостов сколько, ты же знаешь – куда мне ещё? К Пашке нельзя, к вам нельзя. Ни к кому нельзя, у всех обстоятельства! Передержку искать? А где найдёшь, чтобы с калеками возились, и на какие шиши, и что потом?