Сказания Меекханского пограничья. Восток – Запад - Роберт М. Вегнер

Улыбка тетушки была такой, как и раньше.

Глупая коза. Уговор заключен. Караваны отправятся. У нас есть шанс.

Что-то промелькнуло рядом и растворилось в ночи.

Умер. Бедный парень.

Кайлеан улыбнулась Вее’ре. Лишь она могла сказать так о своем убийце.

Я люблю тебя, тетя.

Она исчезла в миг, когда Ласкольник встал над Кайлеан:

– Он умер.

– Я знаю. Что сказал?

– Не могу тебе этого раскрыть, дочка. Это дела… Все худо, а еще слишком рано.

Он на миг остановился, словно ожидая вспышки злости. Она молчала.

– Когда-нибудь объяснишь мне?

– Да. Обещаю.

– Хорошо. Что с Первым? Кузнец сказал?

– Никто, кроме семьи, не видел его в седле. Они будут молчать. Анд’эверс… гибок. Но все зависит от Дер’эко. Согнет ли он свою, хм, фургонскость. Понимаешь?

– Конечно. Я с ним поговорю. Я и остальные. И… что ты пообещал дяде?

Он даже не вздрогнул:

– На их возвышенность можно попасть, идя на север и обойдя Олекады с востока. Они именно так и собирались двинуться. Это означало бы, что миль через пятьдесят или чуть побольше им пришлось бы сражаться за каждый шаг. Это самоубийство.

– А потому?

– Я, Генно Ласкольник, – начал он, словно читая с листа, – генерал Первой Конной армии, клянусь, что найду им другую дорогу на Лиферанскую возвышенность. Такую, о которой никто не догадывается. Ради женщины, что мечтала вновь идти в караване и с котелком супа встала против пятерых вооруженных бандитов. Я клянусь гривой Лааль Белой Кобылы. Ты слышала, Кайлеан? Ты – меекханка и приемная дочь верданно. Никто не был бы лучшим свидетелем.

– Я слышала, кха-дар.

– Хорошо. Значит – услышано.

Ласкольник повернулся и отошел. И только через миг она почувствовала тянущийся за ним запах крови и горелого мяса.

Всякий сам несет свой камень.

И все, что с ним связано.

Небо еще оставалось темным, а от гор дул холодный пронзительный ветер, когда Дерван вышел из постоялого двора. Поправил полушубок, дохнул в огрубевшие ладони, потер их энергично. Он мерз. Зима все не хотела уходить, напоминала о себе, особенно такими ночами, как эта, посеребрив инеем окрестности, а этот старый скряга Омерал не позволял разжигать печку чаще раза в день, так что выбираться из постели в сером рассветном сумраке всегда представляло собой изрядную проблему.

С утра обязанности его были простыми: накормить животных в коровнике, принести дров из сарая, разжечь кухонную печь и поставить воду для каши. Все должно быть готово до того, как встанут остальные. Такова уж судьба самого младшего на постоялом дворе.

Две коровы и четыре козы не требовали слишком много ухода: охапка сена и ведро воды – вот и все, что им было нужно, дрова уже нарублены, а колодец – не слишком глубок. Обычно все занимало у него не больше четверти часа.

Он поднял глаза, внимательно оглядывая стену густого леса, который, хоть и отдаленный на полмили, постоянно пробуждал неопределенное беспокойство. Дерван не любил леса, избегал его днем, боялся ночью, а наибольший страх испытывал перед самым восходом солнца. Возможно, оттого, что лес в это время выглядел наиболее страшно, будто огромная сумрачная тварь, которая прилегла у ног мощных великанов, готовая каждое мгновение вцепиться ему в глотку.

Над лесом – казалось, камнем добросить можно – нависали Олекады. Нависали, склоненные вперед, мрачные и неприступные. Дикие скалы, черные на фоне розовеющего неба, они выглядели словно фрагмент декораций в огромном теневом театре. Через час, как посветлеет, они проявят свои формы, пугая мир растрескавшимися скальными лицами, издеваясь над весною белыми шапками, выставляя напоказ щербины перевалов – казалось бы, ласковых, но настолько же непреодолимых, как и отвесные пропасти.

Дерван широко зевнул. Честно сказать, он любил эти утренние минуты. Никаких криков, толчков и беспрестанного принуждения к работе. Он мог трудиться в таком темпе, как ему было удобно, и никто его за это не журил. Мог остановиться, когда хотел, поглазеть в светлеющее небо, погреть руки у раскаленной печи. На минутку он мог вообразить себе, что на постоялом дворе остался только он один, что трое других парней, старый Омерал и его бурчащая, злобная жена исчезли, сбежали, оставив его одного. Тогда бы он мог радоваться, и даже подгоревшая каша, чуть умащенная шкварками, казалась бы вкуснее.

Он зевнул снова и двинулся к скотному сараю. Стоя в его дверях и игнорируя нетерпеливое помыкивание коров, бросил взгляд на дорогу, к которой притулился постоялый двор.

Двадцать четыре фута шириной и четыреста двенадцать миль длиной. Столько насчитывал тракт, что начинался у подножий Кремневых гор, пересекал Годенское плоскогорье, Ловен, Лав-Онэе, чтобы закончиться в Дулевее, у восточного отрога Ансар Киррех. Труд, вложенный в эту дорогу, превосходил человеческое разумение, поскольку меекханцы не признавали такого понятия, как природные препятствия. Возвышенности, если решалось, что те слишком отвесны, прокапывали, реки перескакивали по мостам, болота осушались, озера засыпались, а темные леса проходились насквозь.

Дерван знал от купцов, странствующих вдоль восточных провинций, как выглядит тракт и как его строили, но все равно едва мог себе это вообразить. Гигантские армии рабочих, что режут, словно муравьи, шрам на лице мира. И так – годы напролет. Но прежде чем Дерван попал сюда, он жил вблизи каменоломни, откуда брали строительные материалы, и собственными глазами видел, что все рассказы об упорстве южан – истинная правда. Только они и могли что-то такое выстроить: вырвать, выцарапать половину горы, а потом перенести ее на новое место и уложить на землю в виде каменных плит. Всегда, когда он ступал на дорогу, охватывало его почти мистическое чувство, что – вот он идет по горам, силою человеческой низведенных до уровня земли. И лишь затем, чтобы люди могли торговать.

Ибо торговля была кровью империи, а дороги – ее венами. Дважды в год, когда приходила поздняя весна, а потом позднее лето и начало осени, когда сады и виноградники клонились под тяжестью плодов и приближалось традиционное время забоя скота, на дорогах Меекхана появлялись десятки тысяч купеческих возов. Зима и ранняя весна, как теперь вот, были временем полусна, когда по дорогам грохотало куда меньше колес. Тогда в таких маленьких постоялых дворах, как у них, наступало время затягивать пояса. Купцы тогда показывались нечасто – если показывались вообще.

Коровы приветствовали Дервана спокойным мычанием. Он наполнил кормушку, бросил немного сена нетерпеливо мекающим козам и проверил воду в поилках. Сено тоже заканчивалось. Один из слуг, работавший здесь дольше его, утверждал, что постоялый двор выстроили, особо не подумав. От Блеркга, лежавшего к югу, было девять миль, до находящегося к северу Валенера – десять. Купеческий фургон, едущий по имперскому тракту, без проблем проходил двадцать миль ежедневно. Легко подсчитать, что большинство одолевали дорогу между двумя крупными городами Лав-Онэе без необходимости задерживаться на ночлег. А потому на их постоялом дворе останавливались купцы, которых хватало лишь на одного коня и которые предпочитали не рисковать, что он падет по дороге, а еще – пешие мелкие ремесленники, торговцы, что тащат на спинах дело всей своей жизни, фокусники с артистами да прочая голытьба. И все же бо́льшую часть года их было достаточно много, чтобы на постоялом дворе никто не голодал и не жаловался на недостаток работы.