Южный бунт. Восстание Черниговского пехотного полка - Оксана Киянская

20-го числа, получивши приказание явиться к московскому военному генерал-губернатору, мы поутру являлись к нему. От него поехали в гостиницу, где, расплатившись с хозяином, отправили свои вещи в дом к Васильчикову и у него обедали и провели целый день. Вечером поехали все к г[оспо]же Поль, француженке, и к другой особе женского пола, о которых упоминаю для того только, чтобы не упустить ни одной подробности».

Упоминаемый в тексте кавалергардский корнет Николай Васильчиков тоже был членом тайного общества, причем принял его в общество именно Свистунов[367]. Для Свистунова переезд к Васильчикову был вполне логичен: он не собирался уезжать из Москвы и планировал прожить в этом доме целый год. Очевидно, что Ипполит, который не должен был оставаться в Москве, переехал к Васильчикову «за компанию». Втроем молодым людям было нескучно – о чем свидетельствует их вечерний визит к «госпоже Поль, француженке».

Личность француженки впервые была раскрыта в именном указателе к 14-му тому документальной серии «Восстание декабристов», в котором были опубликованы показания Свистунова. Сама же француженка рассказала об этом визите следующее: «В это время (через несколько дней после восстания на Сенатской площади. – О.К.) забежал ко мне Петр Николаевич Свистунов, который служил в Кавалергардском полку, был впоследствии сослан по делу 14 декабря, но не застал меня дома. Он не был в Петербурге в день 14 декабря. Я знала, что Свистунов – товарищ и большой друг Ивана Александровича, и была уверена, что он приходил ко мне недаром, а, вероятно, имея что-нибудь сообщить о своем друге. На другой же день я поспешила послать за ним, но человек мой возвратился с известием, что он уже арестован»[368].

Строки эти принадлежат перу знаменитой Полины Гебль, в 1825 году – любовнице еще одного кавалергарда-декабриста, Ивана Анненкова, приятеля и однополчанина Свистунова и Васильчикова. Под псевдонимом Жанетта Поль она служила в Москве, во французском модном доме Дюманси. Впоследствии она поехала за Анненковым в Сибирь, обвенчалась с ним, стала Полиной Егоровной Анненковой, а в старости продиктовала дочери мемуары.

Достоверность «досибирской» части мемуаров «госпожи Поль» давно поставлена историками под сомнение. В частности, первые биографы Полины, С. Я. Гессен и А. В. Предтеченский сомневались в правдивости трогательной истории про бедную, но гордую модистку и влюбленного в нее богатого кавалергарда, про французскую Золушку и русского принца – истории, уже почти 200 лет вдохновляющей писателей и поэтов. Гессен и Предтеченский писали: «Роман продавщицы из модного магазина и блестящего кавалергарда по началу своему не содержал и не сулил чего-то особенного и необычайного. Гвардейские офицеры из богатейших и знатнейших фамилий весьма охотно дарили свою скоропроходящую любовь молодым француженкам… Трудно предугадать, чем мог кончиться этот роман, если бы неожиданные, трагические обстоятельства не завязали по-новому узел их отношений».

В своих воспоминаниях она многое недоговаривала, путала хронологию, неверно излагала факты – и все потому, что «ей крайне не хотелось сознаваться в той скоротечности, с которой развивались ее отношения с Анненковым. Она впервые встретилась с ним очень незадолго до декабрьских событий»[369].

Полина Гебль пишет о Свистунове как о старом знакомом. Между тем, согласно ее же мемуарам модистка познакомилась с Анненковым в июне 1825 года в Москве, с июля путешествовала со своим новым другом по его обширным имениям в Пензенской, Симбирской и Нижегородской губерниях[370], а в ноябре вернулась в Москву. Свистунов в это время тоже путешествовал: с мая по сентябрь 1825 года был в отпуску и ездил на Кавказ[371], затем – до 13 декабря – не выезжал из столицы. И нет никаких сведений о том, что в ходе своего путешествия он встречался с «госпожой Поль». Скорее всего, корнет был знаком с Полиной еще до ее романтической встречи с Анненковым. Но, учитывая традиции эпохи, в невинную дружбу кавалергарда и модистки поверить еще сложнее, чем в историю о Золушке и принце.

Очевидно, именно поэтому биограф Свистунова В. А. Федоров, повествуя о визите молодых людей к француженке, не раскрывает ее настоящего имени, которое ему было, конечно, известно[372]. Скорее всего, он намерено не стал развивать щекотливую тему.

Вряд ли можно верить воспоминаниям Полины о том, что 20 декабря 1825 года корнет приезжал рассказать ей о судьбе Анненкова. Она знала, что Свистунов уехал из Петербурга до восстания – следовательно, судьба Анненкова не могла быть ему известна. Кроме того, из показаний Свистунова вовсе не следует, что «госпожу Поль» он не застал дома. И, скорее всего, в квартире Полины «на канаве… у Кузнецкого моста, в доме Шора»[373] друзья-заговорщики в тот вечер побывали.

Присутствие на этой встрече некой другой «особы женского пола» весьма знаменательно. Свистунов не назвал на допросе ее имени явно не потому, что не хотел называть, – имена и фамилии других женщин, с которыми он виделся в Москве, в его показаниях присутствуют. Свистунов вряд ли вообще знал ее имя; скорее всего, речь шла об обыкновенной московской проститутке. Несомненно, корнет хорошо понимал, к кому и зачем он повел своих друзей.

Вскоре по возвращении от «госпожи Поль» и «особы женского пола» Свистунов был взят под стражу. Его арестовали в присутствии Ипполита, и незадачливый курьер не мог не понять, что вполне может разделить участь друга и так и не доехать до брата. Стоит добавить, что на первом же допросе 23 декабря Свистунов назвал фамилию Ипполита; 24 декабря император подписал приказ об аресте прапорщика.

Ипполит уехал из города быстро: по свидетельству Орлова, в первый свой визит к нему прапорщик обещал взять с собою на юг корреспонденцию генерала. Однако больше в доме Орлова он не появился[374]. В Васильков Ипполит приехал через 10 дней после выезда из Москвы: для оберофицера, едущего на перекладных по казенной надобности, это была практически невозможная оперативность.

Вряд ли в данном случае стоит упрекать прапорщика в легкомыслии: он был лишен родительского внимания, и многочисленные родственники не могли заменить ему отца и мать. Суровые нравы Училища колонновожатых только способствовали развитию полудетской обиды на несправедливый мир. И поведение Ипполита было вполне традиционным юношеским протестом против этой несправедливости, а заодно – и против нравственных устоев общества. И, конечно же, не его вина, что протест этот совпал по времени с трагическими событиями как в истории России, так и в истории его собственной семьи. К тому же через две недели после посещения «госпожи Поль» прапорщик покончил с собой – чем в полной мере искупил свой проступок.