Инга Артамонова. Смерть на взлете. Яркая жизнь и трагическая гибель четырехкратной чемпионки мира - Владимир Артамонов

На противоположной от нас стороне сидела давнишняя знакомая Прасковьи Игнатьевны – Лида, подслеповатая, некрасивая женщина средних лет, которой, по сообщению Прасковьи Игнатьевны, дали квартиру с зеркалами и по поводу чего сострила Валентина Васильевна. Лицо у Лиды было рыхлое, оспяное, глаза выкатившиеся, неподвижно смотрящие, губы вывернуты как будто наизнанку. А рядом с ней сидел ее муж, совершенно слепой и, что особенно контрастировало, необычайной красоты и привлекательности. Аккуратно подстриженные седые волосы, правильные и нежные черты лица, обходительность и ласковость немедленно вызвали к нему симпатию всех окружающих. Это был фронтовик, летчик, потерявший на войне зрение. По взглядам, устремленным на него, я чувствовал, что им и любуются, и гордятся им как настоящим человеком, который не отсиживался где-то в тылу, а пошел воевать и был летчиком, и пожертвовал даже своим зрением в борьбе с врагом. Откровенно говоря, его жена Лида не смотрелась рядом с ним. К тому же у Лиды была замедленная, какая-то вялая речь, но она тем не менее беспрестанно что-то рассказывала. Порой даже было трудно понять из-за ее дефекта речи, о чем она говорила, но все как бы из уважения к летчику не перебивали ее. Лишь только бескомпромиссная тетя Ксеня не могла уже больше выдерживать это беспрерывное бубнение, и я видел, как все больше и больше искажалось в неприязни к Лиде ее лицо. Сначала слетела с нее веселость от восприятия праздничной атмосферы, потом сощурились глаза в презрительной усмешке, затем губы ее начали что-то недовольно шептать, так что я стал уже отчетливо слышать произносимые ею бранные слова в адрес сильно не понравившейся ей Лиды. У меня было какое-то сочувствие к Лиде, но, как и всем, мне тоже нравился больше симпатичный летчик, который когда-то, как я представлял себе, управлял самолетом, на который, возможно, напало сразу несколько фашистских истребителей, отчего его машина была подбита, загорелась, но он все же смог выброситься из нее в самый последний момент и, тяжело раненный, обожженный, спуститься с парашютом на землю. Сейчас он с благоговением слушал свою жену, и она, по-видимому, очень много значила в его жизни. Его лицо все больше озарялось каким-то сиянием. Лицо же тети Ксени все больше мрачнело. Летчик свое отношение к людям выражал похвалой – искренней, сердечной, словно призывал всех быть друг к другу внимательными, добрыми.

– Моя Лида, – сказал он с каким-то особенным удовольствием, обратив свое лицо к жене, – красавица! – И дотронулся до ее руки повыше локтя.

Это уже было выше сил тети Ксени. Щелочки глаз ее до предела сузились, она не удержалась и произнесла нараспев, негромко, но так, что наш ряд – мама, бабушка, я и соседка тетя Дуня, сидевшая невдалеке, – отчетливо услышал ее.

– Эх, милый, – в тоне народной сказительницы произнесла тетя Ксеня, – если бы ты прозрел и увидел, какая возле тебя сидит красавица, ты бы верст сто бег без оглядки…

Мама, бабушка и тетя Дуня негромко рассмеялись. Осклабилась и тетя Ксеня, выместив наконец свою нелюбовь к Лиде.

Дядя Коля, в трезвом состоянии всегда мрачный и неразговорчивый, как только пьянел, брал бразды правления в свои руки и толкал речь, по его мнению, вероятно, очень важную и необходимую. Чтобы приковать к себе внимание присутствующих, он подчеркнуто медленно вставал и делал значительную паузу, прежде чем начать говорить. Его не слушали и не сразу прекращали разговоры. И тогда дядя Коля убийственно взглядывал на них, потом отворачивал лицо в противоположную сторону от них, как бы говоря: «Нет, вы подумайте, я уже встал, а они все болтают!»

Так было и на этот раз.

Кто-то «поддержал» Николая Михайловича и, пряча усмешку, сказал:

– Тише, товарищи, Николай Михайлович речь хочет держать…

Все замолкли, а дядя Коля еще долго смотрел к себе в тарелку, продолжал молчать, словно подчеркивал, что и в абсолютной-то тишине не сразу настроишься на речь, а уж когда шумят и не слушают…

И опять кто-то не выдержал. Это его жена тетя Валя, человек открытый и прямой. Громко и весело она сказала:

– Ну чего ты резину тянешь, давай же…

Николай Михайлович посмотрел на нее с вызовом, безнадежно выдохнул из ноздрей воздух и под общий смех засмеялся тоже – что с этой его Валькой можно было поделать?

Во время своей речи он причмокивал губами, делал многозначительные позы, и все знали, что его речь никому не нужна, но что она вроде необходима, как должный атрибут подобного рода собраний под водительством Николая Михайловича. Что эта встреча и организована им для того, чтобы он мог сказать свою никому не нужную речь.

Так в течение всего этого долгого выступления его всегда кто-нибудь прерывал, вызывая теперь уже мольбу у Николая Михайловича: «Да подождите вы!», что прибавляло веселья и вынуждало его самого сбиваться на шутливую волну, заключающую в себе поток придуманных им на ходу житейских вопросов всем окружающим.

– Ответьте мне, пожалуйста, – призывал теперь он, – на такой вопрос: что такое жизнь?

– Это сплошная неразбериха! – под общий хохот рубила с плеча его Валентина.

Николаю нравился такой шутливый ответ, он пьяно смеялся и задавал новый вопрос. Теперь он обращался к заехавшему в гости нашему отцу-«путешественнику», на которого наша мама давно уже махнула рукой.

– Гриша, – обратился Николай к брату, – скажи мне, что такое, – он опять сделал паузу, – что такое, Гриша, родня?

– Ну что такое родня? – переспросил находчивый Григорий Михайлович. – Ну не дай бог кому-нибудь такую родню, как у нас с тобой…

Над этим ответом дольше всех смеялся сам Николай Михайлович. Всем нам была предельно понятна суть высказывания нашего с Ингой отца. По его мнению, бабка Паша (Прасковья Игнатьевна), их мать, являлась главной раздорницей и поджигательницей его отношений с нашей матерью. И на Колькину жизнь она повлияла. Таков был поэтому ответ. Потому-то и смеялся дольше всех Николай. Только бабка Паша слегка заерзала на стуле, сделала обидчивую мину, вытянув в линию свои тонкие губы, отчего еще больше заострился ее интеллигентский носик.

Потом все стали разбредаться, а кто-то из мужчин, кажется брат подслеповатой Лиды, увлек меня на застекленный широкий балкон Артамоновых, усадил рядом и стал толковать мне «за жизнь».

– Вот что, – сказал он, обняв меня на плечи. – Когда вырастешь и будешь выбирать жену, обойди ее со всех четырех сторон. Если с трех хороша, а с четвертой – нет, не бери…

И как я со временем понял, он был прав, советуя не закрывать глаза на ту сторону, которая не вызывает расположения с первых встреч, ибо то, что не нравится вначале, в полной мере проявится после, как на хорошо выдержанном в проявителе фотографическом отпечатке.

Из рассказанного, думаю, можно представить обстановку, в которой мы росли, наше окружение, условия жизни. Человек не отдает даже себе отчета в том, как он впитывает в себя все увиденное и услышанное, особенно в детские свои годы, как незаметно перенимает у других понравившееся ему поведение, и может даже всю жизнь кому-то подражать, стараться быть похожим на него. Скажем, наша бабушка по отцу Прасковья Игнатьевна, хотя и поступала порой неблаговидно, отличалась яркой артистичностью, изяществом своей речи, что не могло не обратить на себя внимание. Борис Александрович был человеком, который всегда оставался самим собой, не притворяясь, не подделываясь под кого-то. И это тоже не прошло для нас незамеченным. Соседка Зоря Шарафутдиновна, кроткий и тихий человек, называвшая нас, детей, только на «вы», вызывала к себе наше ответное к ней уважение, и мы в некотором роде тоже хотели быть на нее похожими. А хохмачества Валентины Васильевны разве остались не замеченными нами? А внимательность и радивость соседки Евдокии Андреевны, несмотря на материальные трудности того периода всегда выкраивавшей нам порциончик из своего скудного семейного меню, когда мы, дети, оказывались у нее в гостях, – разве можно забыть? Я уж не говорю об уникальном бескорыстии, о сердечности и душевной чистоте нашей бабушки Евдокии Федотовны и настойчивости и последовательности нашей мамы, конечно же нашедших отражение в том числе и в наших характерах, особенно в характере Инги… Я думаю, что продолжать не стоит. Все мы друг на друга влияем. Бабушка и мама повлияли на нас, Инга на меня, я на Ингу, повлияли соседи, знакомые, ребята во дворе… Как сказал один профессор, у которого я когда-то брал интервью: «Мы сейчас с вами побеседовали и стали другими людьми. Вы повлияли на меня, я повлиял на вас. И мы уже не те, что были прежде».