Долгая нота. (От Острова и к Острову) - Даниэль Орлов

Сопела в ладонь. Морщила лоб. Дышала часто, тяжело, словно трёхстишиями. Потом всё реже, ровнее, пока не заснула совсем. Валентин осторожно высвободил руку, посмотрел на успокоившееся, ослабевшее тонкими морщинками Маринкино лицо. Наклонился. Вдохнул сырой и тёплый запах волос. Провёл тыльной стороной ладони по её переносице. Погладил по щеке. Поправил одеяло, подоткнув его со всех сторон. Наклонился и долгим-долгим поцелуем замер у мокрой прядки за ухом. Закрыв глаза. Задержав дыхание. Слыша раскидистый, дробный стук своего сердца: «Спи, малыш. Спи».

И в голове ли, в сердце ли, в ушах его взорвалось, треснуло: Мариночка-девочка. Милая, хорошая. Руки твои детские целовать бы и целовать. Прижать к себе — умереть. Дыханием твоим в висок как воскрешением напиться. Маринка… Маринушка. Ребёнок неразумный, безумная моя принцесса. Кинуться в ноги тебе ерохой грязным, выпластать руки по снегу. Пока со двора не погнали, пока псы в тулуп не вцепились та дворовые за ноги не оттянули. Только бы подползти ближе. Чтобы дыханием своим снег у ног твоих растопить. Марина. Маринушка.

Через три дня после того вечера Маринка зашла в аудиторию, где Валентин читал лекцию, извинилась, сказала, что по поручению из деканата, и вручила Валентину сложенный вчетверо листок. Валентин поблагодарил и продолжил занятие. Оставшиеся двадцать минут лекции он погнал с такой скоростью, что даже отличники на первом ряду не успевали записывать, то и дело прося повторить. Наконец пара закончилась, Валентин собрал со стола записи, в ту же папку небрежно бросил листок и вышел из аудитории. В длинном университетском коридоре он встал у окна и, делая вид, что просматривает что-то в папке, развернул записку: «Прекрати скрываться от самого себя. Я жду тебя в Столешниковом. Там сегодня музыка, которая тебе понравится. Приходи». Он никогда раньше не видел Маринкиного почерка, но если бы он его себе представил, то именно таким — торопящимся, с вылетающими куда-то «у» и «б», с огромными «Т», словно спорящими со всеми остальными буквами. Валентин закрыл папку, достал из кармана телефон и позвонил Ольге предупредить, что сегодня задержится, поскольку неожиданно попросили подменить коллегу у Эскина «на фирме». Он терпеливо выслушал рассказ жены о том, как дочка измазала зелёнкой дверь в кухню и теперь на выходных придётся скоблить косяк лезвием. Спросил, как себя чувствует Варька, у которой утром поднялась температура, пошутил про Воскресенского, встреченного им в метро, и нажал «отбой».

До метро «Университет» Валентин бежал бегом, провожаемый удивленными взглядами расположившихся на лавочках студентов. Пролетев по эскалатору, он втиснулся в переполненный вагон, ощущая, что опять фатально покраснел. Это казалось заметным даже на отражении в тёмном стекле вагонной двери. За годы он научился бороться с этой удивительной реакцией на волнение. Валентин глубоко вздохнул, задержал дыхание и медленно расправил внутри себя что-то тугое и искрящееся, заполняя невидимым светом вначале самого себя до кончиков пальцев, а потом и окружающее пространство. К «Парку культуры» он совсем успокоился, а на «Охотном ряду» поднимался по эскалатору уже в любимом им самим состоянии звучащей струны.

Девушка ждала за столиком во втором зале. Перед ней стоял бокал с коктейлем, наполовину уже выпитым, а сама Маринка рассеянно листала журнал. Заметив Валентина, она демонстративно бросила журнал на пол, широко улыбнулась, так что потешные хвостики показались завершением этой улыбки. Сказала что-то, что Валентин не различил из-за музыки и шума, и в тот же миг по кошачьи потянулась всем телом, подняв руки вверх и прикрыв глаза, словно после долгого сна. Проходящего мимо официанта Валентин попросил принести коньяк и двойной эспрессо. Сел напротив Маринки на свободный стул. Некоторое время смотрел в огромные серые глаза за стёклами очков, потом взял Маринкины ладони в свои, повлёк девушку к себе и поцеловал в губы.

— Мой милый-милый рыцарь, мой Валечка, — прошептала Маринка.

В кафе они высидели только час. Они смотрели в глаза друг другу и, задыхаясь, городили околесицу из имён, ласковых слов, эпитетов и прощений. Им обоим хотелось двигаться, бежать куда-то, всё равно куда, только чтобы не задохнуться от пульсирующего внутри безумия. И они почти побежали, взявшись за руки, как школьники, удравшие с уроков: по Петровским, Сандуновскому, Варсонофьвскому, потом по Лубянке, Сретенскому, Боброву, через бульвар, дальше-дальше по Мясницкой. И уже зажигались фонари, играя в пятнашки с витринами магазинов и кафе. И шаг уже становился медленнее, словно сходящие на Москву сумерки успокаивали весеннюю лихорадку. И Валентин понимал, что Маринка вероломной цыганкой украла его и влечет к себе, в дикий дым своей девичьей страсти, единожды попав в который можно забыть о времени, лишиться имени своего и своего дома.

По лестнице они взбежали. Маринка впереди тянула Валентина за рукав. На предпоследней площадке она выпустила его локоть и, не останавливая шага, нашарила в сумке ключ. Дверь обреченно вздохнула, раскрылась, ухнула за спиной со всей фатальностью обрушившегося мира, оставив их в полной темноте прихожей и вселенной, где Валентин обнял наконец свою Маринку, сотрясаемую ознобом, плачущую, смеющуюся, стонущую от вожделения и любви, целующую и кусающую ему губы.

Летом Валентин отправил Ольгу с Варварой в Красновидово, в университетский дом отдыха. Он убеждал себя, что давно собирался это сделать и что это никак не связано с происходящим между ним и Маринкой. Два месяца до этого он жил, словно нашкодивший первокурсник, ныкающий под маской безразличия восторг прогула. Он стал подчёркнуто внимателен к жене, много занимался с Варварой и старался проводить выходные дома или совершая с семьёй поездки загород. Но в те ночи, когда выпадало его «дежурство по искусству», он теперь возвращался под утро. Ольге объяснил, что поменялась программа всего мероприятия, и теперь его присутствие требуется на всех площадках. Он возвращался домой, когда жена уже выбегала в университет. Это позволяло ему не прятать глаза, наполненные любовью к другой. Его встречала Варвара, на звук открываемого замка срывающаяся с дивана, где она смотрела мультфильмы. Дочь громко ударяла босыми пятками в линолеум. Маленькая весёлая лошадка. Валентин кормил Варвару завтраком, некоторое время читал ей, а потом ложился спать до двух часов, когда нужно было разогревать дочери обед. Вечером они шли гулять и вместе дожидались Ольгу на детской площадке. Поначалу у Валентина внутри закручивалась пружина неправильности, неверности происходящего, но уже через месяц он привык, и сам себе простил и измену свою, и свою двойную жизнь.

Маринка правдами и неправдами убедила отца, что должна жить самостоятельно, и тот снял ей квартиру на Ленинском проспекте всего в трёх кварталах от Валентина. Самого Валентина он попросил «по-соседски» приглядывать за дочкиной самостоятельностью: «Чтобы там бузотёрства не было. Ей ещё сессию сдавать». Но Маринка училась блестяще. Сессию она опять сдала досрочно и, удивив родителей, не попросилась куда-либо ехать, а осталась в городе. Валентин просыпался в этой квартире на Ленинском, проспав обычно не более двух часов. Стараясь не шуметь, чтобы не будить разомлевшую от любви и утреннего солнца Маринку, он шёл в душ, потом выпивал на кухне стакан купленного с вечера кефира. В ванной у него появилась собственная зубная щётка. Маринка подарила ему и бритвенный прибор, но Валентин категорически отказался выставлять его на полочку.