Долгая нота. (От Острова и к Острову) - Даниэль Орлов

— Почему? — вступила в разговор Татьяна, благодарно кивнув Борису, который наливал ей в бокал пиво.

— А что тут не понимать? Техника у них была лучше нашей, что бы теперь по телевизору ни говорили. Обмундирование лучше. Еда лучше, тыловое обеспечение, горючее, организация связи, сама связь — да всё лучше. В самой Германии чистота, всё ухожено, приглажено, пострижено. Полиция следит за порядком. Вот, мадемуазель, представьте себе, заходим мы в небольшой городок с марша. На окраине батарею смяли и уже по улицам едем. А на каждом окне горшки такие длинные с цветами. Клумбы, понимаешь, бордюрчики белой краской покрашены, телефонные будки стоят, а в будках на таких цепочках телефонные книги Германии. Хоть бери и звони в Рейхсканцелярию. Регулировщик стоит на площади. Мы едем в колонне. Я в головной машине, а впереди стоит немецкий, понимаешь, регулировщик в шлеме и показывает мне направление движения.

— Это ты, Гена, что-то сочиняешь, — Борис оторвался от изучения меню и улыбнулся генералу.

— Аркадич, да истинный ленинский крест! Конечно, не везде так было. Вообще, если честно, то регулировщик нам только один раз попался, но и того раза мне хватило, чтобы понять: для людей комфорт и порядок важнее всего, в этом и есть их фатерлянд, его суть и основа. И это что бы там ни говорили их вожди про арийский дух и прочее да что бы там и наши вожди про них не говорили. Вот, ответь мне, Аркадич, — генерал положил на кисть Бориса свою огромную веснушчатую клешню, — ты полагаешь, что немецкий рабочий мог всерьёз увлечься идеями интернационала? Вот этот рабочий, которого дома ждала его Марта или там Грета, или хрен знает кто, но с супом в цветастой супнице? Ерунда это всё. И Тельман это понимал.

— А при чём тут Тельман? — встрял Сеня.

— Ну как же, интернационал, там, всё такое, — удивился генерал.

— Тельман уже позже был, — возразил Сеня.

— Хрен с ним, с Тельманом. Всё равно никакого революциона у них бы не получилось, поскольку им всегда было что терять. И даже после Первой Мировой во времена Веймарской республики, когда они жрали чечевицу, им всё равно всем вместе было что терять. Потому они не хотели как мы. Потому они захотели как они. И пришёл Гитлер, который дал им всё и ещё сверх того. И погладил по головке целую нацию, напоил, накормил и положил каждому немцу в постель по немке. А евреев, которые до того могли лапать задницы этим немкам (Сеня, извини), отправил в газовые камеры. И немец не хотел никакого мирового господства. Немец хотел шмект кушать и люстиген пить. Потому, как только им всыпали хорошенько, они весело подрапали к себе в Германию к своим цветочным горшкам, телефонным будкам и Гретхенам. Я не говорю об СС. Те идейные. Этим нужно было драться. Тевтонцы сраные!

— Геннадий, — Борис укоризненно покачал головой.

— Извините, мадемуазель коллега из Архангельского филиала, — генерал сконфузился, — это всё из-за того, что вы ехали слишком долго. Я уже успел выпить и теперь меня тянет поговорить. Всё. Затыкаюсь. Борис, давай закажем настоящий праздничный ужин, поразим прекрасную Татьяну Владимировну московским шиком.

Заказ принесли быстро. Официант ловко ставил блюда на стол: судак по-польски, салат из раковых шеек, заливное, оливки в хрустальной менажнице. Другой официант, поменяв бокалы после аперитива, открывал бутылку с шампанским «Абрау Дюрсо».

— Друзья! — Борис встал, застегнул пиджак на одну пуговицу и поднял бокал, — я хочу выпить за Татьяну Владимировну, за Таню, — он замялся на секунду, — за Танечку. Сегодня ей исполняется тридцать лет. Это прекрасный возраст, когда мир готов раскрыть человеку свои объятья, когда человек уже понял, что для него в этой жизни необходимо, чтобы быть счастливым. Я хочу пожелать Танечке быть именно счастливой, осознавать собственное счастье, радоваться себе и миру вокруг каждый день. Пусть всего, что было неправильным, — не было, пусть всего, что было недобрым, — не было. Танюша, вы чудесная, хорошая и самая прекрасная женщина, которую я когда-либо встречал. За вас!

Татьяна смутилась, почувствовала, как покраснела. Увидев её румянец, генерал вдруг прослезился.

— Аркадич, хватит этих политесов. Я всё вижу. Прекращайте друг другу «выкать». Любовь, старик, даётся откуда-то сверху. Человека как осеняет. Потому сколько бы вы оба не шифровались, а светитесь. Идиоту понятно, что между вами что-то больше, чем Архангельский филиал. Правильно я говорю, Семён?

— Правильно, товарищ генерал, — светятся. И профессор, и Татьяна Владимировна.

Борис взял ладонь Татьяны в свою, склонил голову и поцеловал.

— Вот так уже лучше. Ура, товарищи!

Сидящие за столом, повинуясь приказу, дружно грянули: «Ура!»

Весь вечер пили шампанское. Все, кроме генерала. Генерал чокался стопкой с водкой и всякий раз показывал рукой на свой живот, мол, «не переносит он этих пузырей». О войне генерал больше не вспоминал. Рассказывал анекдоты, подтрунивал над Борисом, делал комплименты Татьяне.

Людей в зале прибывало. Музыканты вышли настраивать инструменты. Зафонил микрофон, треснула барабанная палочка. Оркестрик затянул вступление к песни Жана Татляна «Ночные фонари». Из-за столиков стали подниматься пары. Борис пригласил на танец. Татьяна засмущалась, чувствуя, что уже немного захмелела, но Борис уверенно повёл её к эстраде. Они танцевали молча, как танцуют люди, которые важны друг другу и между которыми главное уже произнесено. Татьяна поначалу неуютно чувствовала себя в ярко освещенном зале, стеснялась своих сапожек-румынок, в которых проходила весь день. Но Борис вёл уверенно, спокойно, и она, покачиваясь в его руках, забыла обо всем.

Было в этом ресторанном танце нечто почти театральное или даже киношное. Стеклянные стены зала «Праги», накрахмаленные скатерти, оркестр, девушки в нарядных, видимо, заграничных платьях, мужчины в форме или в костюмах. Всё напоминало Татьяне кадры виденных однажды кинолент про людей, у которых за плечами подвиги и страдания, а впереди счастливая жизнь. В этих декорациях хотелось говорить монологи, но что говорить, Татьяна не знала. Она молчала, склонив голову на плечо Борису, запоминая себя в этот момент, чтобы потом быть уверенной, что всё это происходило с ней — маленькой девочкой из приюта на берегу северного озера.

Она не уставала удивляться этому новому для себя ощущению детскости. Есть люди, которые умело взрослеют, открывая в себе зрелость, как открывают шкафы с вещами, купленными когда-то навырост и в положенное время подходящими по размеру. Они снимают себя прежнего, надевают себя нынешнего и смотрят в зеркало, точно зная, что это им к лицу. Татьяна же всегда имела чувства и мысли не по возрасту, словно судьба ей досталась с чужого плеча, а не собственная. Возможно, что раннее сиротство сделало её, ещё совсем девочку, глубже и рассудительнее сверстников. Возможно, что если бы она захотела, то смогла бы достичь в жизни большего — того, что людьми принимается за успех или за достаток. Но созерцательность характера, спокойная ласка к окружающему миру да неосознанная нежность к людям, встречающимся на пути, — плохие помощники в карьере. Татьяна стыдилась и стеснялась своей красоты, собственных удач. Она и нынешнее скромное свое счастье ещё совсем недавно считала незаслуженным, нечаянным. Но тем глубже были её переживания, чище желания и светлее мысли.