Долгая нота. (От Острова и к Острову) - Даниэль Орлов

Потом он встал и пошёл туда, где играли в футбол. Стоял и смотрел на мячик до тех пор, пока не закружилась голова. Тогда он выругался вслух грязно и неизобретально, вернулся и снова выпил. То, что ещё совсем недавно казалось ему прекрасным и чудесным, опрокинулось внутри него, словно плошка с густым приторным киселём. Опрокинулось и повлекло за собой к земле, рванувшейся куда-то за острова, за пролив, к материку с той самой скоростью, с которой летают планеты, когда на них устают жить люди. Его подняли, отнесли в барак, положили на раскладушку. Стены барака то раздвигались, то сужались в узкую щель, через которую Валентин видел жухлую траву двора и прислонённый к дверному косяку велосипед. Ему хотелось поговорить с кем-то, что-то объяснить, что-то сказать. Но он лишь лежал, укрытый ватником, и не то стонал, не то скрипел гортанно. Наконец нестерпимо стало удерживаться на раскладушке. Его влекло на пол и дальше, через доски барака к земле, через землю вниз, вниз, в затхлую темноту нутра Острова. Он встал, дошёл до предбанника, выпил ковш холодной воды из стоящего там жестяного бака, растёр себе виски. Выбрался наружу, инстиктивно начал дышать глубоко и сильно, пока его не скрутило где — то внутри и не вырвало в пыльный куст у рукомойника.

Потом он шёл по корявой брусчатке лесной дороги, срывая еловые иголки. Жевал хвою, стараясь заглушить запах алкоголя. Они кололи язык, кислили, смолили, набивали оскомину. Но он всё жевал, срывая новые и новые с самых кончиков еловых лап у дороги. Зелёные, липкие, пахнущие. Шёл, представляя себе влажный взгляд матери, встретившей пьяного сына, и издевательства брата. Васькины подначивания уже звучали у него в ушах: «Ну, баклан, ну накеросинился, задрота». После поворота на Секирную неожиданно почувствовал себя лучше, свернул в сторону от дороги к лесному озеру, закатал брюки, скинул футболку и тщательно вымылся в ледяной воде. Прихлопнул комара, присосавшегося к лопатке, растёрся футболкой и её же надел на себя. Сразу зазнобило. «Соберись, — скомандовал он себе, — соберись. Дыши!» Вернулся к дороге, сел прямо на брусчатку в позу лотоса и сделал несколько дыхательных упражнений, прогоняя через себя энергии. Поднялся, встряхнул руками, размял шею. Хмель неохотно, но отступал. «Ничего-ничего», — сказал себе Валентин и зашагал уже быстрым, уверенным шагом.

Дома горел свет. Мать спала. Кира читала книжку под жёлтым абажуром. Васька сосредоточенно протирал ветошью какой-то агрегат. Валентин невнятно поздоровался, прошёл в кухню, налил себе молока и выпил залпом вначале один стакан, потом второй.

«Чего поздно так?» — спросил брат. Валентин что-то буркнул в ответ про дела, забрался под одеяло и сразу заснул: тяжело и глухо, как не спал ни до этого, ни после. Утром проснулся раньше всех. Выпил очередной стакан молока. Стараясь не издавать звуков, оделся и ушёл в посёлок. Дорогой он корил и клял себя, чувствуя во внутреннем голосе интонации отчима. И от этого становилось горько и неуютно.

Маринка остановилась перед дверью подъезда, нащупывая в сумочке ключи.

— Если ты думаешь, что сейчас поедешь домой, бросив меня одну на растерзание мукам совести, то ты ошибаешься.

— Пора мне, — Валентин как раз решил, что такси ему лучше ловить на Красных воротах.

— Никуда тебе не пора. Девушке плохо. Не имеешь никакого права меня оставить в таком состоянии одну.

— Ты не одна. Тебе сейчас дядя Сеня всыпет по первое число.

— А вот и не всыпет, не всыпет. Их нет. Они с Людой в Праге. А я есть хочу-хочу. Мне плохо-плохо. И мне очень одиноко и страшно. И вообще, я — дура, что показалась тебе в таком виде. Но если уж я показалась, то нужно идти до самого конца.

Валентин дёрнулся от слов «до самого конца», представив себе то, к чему может привести нахождение с нетрезвой шебутной Маринкой ночью в пустой квартире. Однако он поднялся по лестнице, поддерживая плохо стоящую на ногах девушку за локоть, открыл дверь в квартиру, усадил Маринку на стул в прихожей. Сам снял обувь и прошёл на кухню. Открыл холодильник, нашёл плошку с котлетами. Поставил разогреваться в микроволновку. Маринка шуршала плащом и что-то бурчала себе под нос. Она сняла босоножки и по очереди запустила их вдоль по коридору.

— Не бузи, — Валентин поднял и аккуратно поставил их у стенки, — лучше душ прими.

— Я сама знаю, что мне делать! Но за заботу огромное спасибо. Забота — это основа долгого и сильного чувства, которое у тебя должно ко мне возникнуть. Жалость, забота, а потом уже страсть и любовь. Это совершенно нормальный тренд. Психология описывает такие случаи сплошь и рядом. Сплошь описывает и рядом описывает.

Валентин ничего не ответил, сделав вид, что рассматривает содержимое холодильника. Маринка скинула плащ и прошлёпала голыми пятками в темень квартиры. На кухне зажглась колонка. Похоже, что совет про душ сработал. Он достал телефон, посмотрел на время. Решив, что звонить уже не станет (три часа ночи), поставил чайник на плиту. Если Ольга не спит и ждёт его, то позвонит сама, а если спит, то лучше и не будить. Нет ничего хуже, чем ночной телефонный звонок.

На подоконнике скучала книга японской прозы в ярком супере. Вместо закладки из середины торчала фотография дяди Сени на загранпаспорт. Валентин нажал на карточку, чтобы глаза Семёна Эдуардовича скрыл переплёт. Полистал страницы. Зачитался диалогом, подумал, что в современной японской прозе так мало японского и так много современного. Пощёлкал кнопками магнитолы. Нашёл радио с джазом. Микроволновка сухо звякнула, сообщая, что котлеты разогрелись. Достал тарелку, покрошил сверху найденный в холодильнике укроп, положил сбоку консервированную спаржу. Поставил на стол. Нож. Вилка. Салфетка уголком. Крепкий чай в высокую кружку. Три ложки сахара. Долька лимона.

Дошёл до двери в ванную. Там равномерно шипел душ.

— Ты как там?

Ответа не последовало. Он постучал костяшками пальцев.

— Марина Семёновна! Вы там в целости и здравии?

Опять никакого ответа. Валентин нажал на ручку двери и осторожно заглянул внутрь. Девушка лежала в ванной под льющим сверху прохладным душем, скорчившись и обхватив колени руками. Тонкие голубые вены проступали сквозь прозрачную кожу. Губы побелели. Кистями рук, сжатыми в кулаки упиралась в скользкую стенку. Она спала. Быстро закрутив краны, Валентин поднял тоненькую, белую от холода, отяжелевшую хмелем Маринку на руки. Схватил первое попавшееся полотенце, обтёр, обернул, укутал, снова поднял на руки. Та сонно обняла его за шею и что-то прошептала. Донес до спальни, переступая через брошенный в коридоре плащ и сумочку. В темноте чертыхнулся, ударившись об угол кресла, добрался до кровати. Изогнувшись, одной рукой сдёрнул покрывало и уложил Маринку в постель. Укрыл. Бросился на кухню, заметался в поисках грелки. Захлопал дверцами и ящиками. Нашёл грелку висящей в пенале на гвоздике. Набрал горячей воды, принёс и положил Маринке в ноги.

— Ну, дурочка с переулочка! Как же так можно?

— Можно, — сонно пропела Маринка, схватила руку Валентина, уткнулась в его ладонь носом. — Ты побудь со мной немного. Я понимаю, что нужно идти. Но посиди, пока я не засну. Мой рыцарь, мой герой, мой Валечка.