За родом род - Сергей Петрович Багров

последнего поворота, за которым сквозь редкие елки проступали строения Митинского моста.

— Полегче-е! — прикрикнул Федотов и удивился, когда машину от бешеного разгона понесло не вперед, а по кругу, точно кто-то ей дал крутого вертка, и она, развернувшись, вдруг побежала назад, устремляясь к заснеженному обрыву.

Помешала куртина молоденьких елок, в которую ЗИЛ и врезался задним бортом, соскочив с трехметрового косогора. Федотов выскочил первым. Борис задержался, с трудом выбираясь из-за руля, которым, кажется, он надломил себе нижние ребра.

— Можешь ли?! — утопая в снегу, Миша подался к шоферу. Помог ему выйти из сломанной дверцы, поставил, как деревянную куклу, возле коряги и осмотрел его с видом врача, который вот-вот поставит ему диагноз.

— Могу, — прохрипел Борис и разоренным взглядом окинул машину. Та стояла с опасным наклоном к реке. Задний борт был раздавлен. Боковые — целы, однако они ухранили лишь пару мешков с перловой крупой. А все остальное — ящики водки, кули с макаронами и консервы — валялось в снегу. Пахло расплесканной водкой. Борис потащился было к ящикам и бутылкам — понять, как велик получился разор. Но грудь обнесло рваной болью, и он пошатнулся.

Миша его поддержал, пошел было с ним, верней, потоптался в снегу. Да Борис мешковато обвис, и Федотов, взяв его на руки, как большого ребенка, жарко пышкая, выбрался на угор. Потом спустился за мешком с макаронами. Посадил пострадавшего на мешок. И стал думать: «За что ему взяться вначале?» То ли поднять с подугорья товар, то ли пойти с шофером в поселок? Решив, что товар не денется никуда, он наклонился к Борису, пытаясь его загрузить себе на плечо и унести таким способом до медпункта. Однако шофер замахал рукавами фуфайки:

— Не! Я останусь. Я посижу. Такое дело, — кивнул в подугорье, — нельзя без присмотра. Поди! Пусть посылают машину. А я покуда покараулю.

Повыковыривав из ботинок попавший в них снег, Федотов тяжелой прибежкой пустился в Митинский Мост. Борис глядел вдогонку ему. Глядел как на верного человека, который его не оставит, вернется сюда и возьмет на себя заботу о том, как вытащить товар и машину.

«Бутылок двадцать, поди, раскололось, — думал Борис, утешая себя. — Это еще ничего. Рублей на сто тридцать. На книжке около пятисот. Хватит. А машину сделаю сам. Чего у нее? Задний борт заменить. Дверцу поправить. Да вон лобовое стекло дало две трещины, — стало быть, вставим другое…»

Борис, опираясь ладонями о мешок, попытался подняться. Да полоснуло в груди. Лучше, значит, не шевелиться.

Висевшая над Волошкой голубизна чуть подернулась сероватым и стала робко сжиматься. День умирал. С еловых ветвей пошли ниспадать предвечерние тени. Подуло ветром, и в нем смешалась запахи талого снега и спирта.

Сквозь чащицу хвойных мутовок пробились теплые выплески света — в поселке вздували огни. Они обещали отдых, уют и семейное маленькое застолье. Борис улыбнулся и тут разобрал приближавшийся говор мотора. Почему-то он шел не слева, где расположен поселок, а справа, где находилась развилка дорог, убегавших сквозь ельник к районному центру и лесосеке.

Рабочий автобус! В нем лесорубы с участка. Едут домой. Борис поднял руку. Автобус остановился.

Борис приготовился выдержать боль, с какой сейчас его подымут и, посадив аккуратно в машину, моментом доставят в фельдшерский пункт.

Но почему-то к нему не спешили. Дверца автобуса скорготала от выходивших один за другим лесорубов, одетых в подшлемники и фуфайки. Борис насчитал двадцать пять человек. Шофер Иван Наволоцкий — двадцать шестой. Тут и дорожный мастер Володя Расков. Тут и Колька Дьячков, тот самый юнец, с кем Борис по осени чуть не разодрался. Тут и Шура Щуровский, веселый до наглости холостяк, без царя в голове, кто никого не стеснялся и не боялся.

«Куда они? — подивился шофер: лесорубы шли не к нему, а к месту аварии под обрывом. Глаза у Бориса приоживились, выплеснув тихую благодарность. Сейчас они всей артелью возьмут, пока не стемнело, разбросанный груз; соберут до последней бутылки всю водку, все восемь мешков с макаронами и крупой, все консервы с сардинами и салакой и за один-два подъема вынесут вверх. «Есть еще добрые люди, — думал Борис, вертя головой, как осутуленный филин на елке. — Кто, интересно, их надоумил? Неужто Расков? Вроде и парень-то тихий. А на. Умеет…»

Насторожило Бориса то, что добрые люди назад не спешили. Чего они там? Ага! В руках у них колотые бутылки. Достают из снега, сдувают стеклянную пыль и с опаскою пьют, осторожно следя, чтоб со дна вслед за водкой не тронулся острый осколок. На губах у Бориса похвальное слово: «А чего! Чем добру пропадать. Пусть лакают. Все больше пользы».

Вскоре Борис подзамерз. Мороз хоть и слабый, а брал в ледяные ладошки все его тело.

— Побыстрее нельзя? — крикнул и резко согнулся, будто ударил кто в поддыхало. Он поудобнее повернулся. В висках закололо, как от еловых иголок, и оскорбленно высветились глаза, уставясь на мужиков, которые, точно живые коряги, ползали по сугробам и, находя в них бутылки, жадно прятали в валенки и карманы.

Растерялся Борис. Душу его защемило. Он возмущенно тряхнул руками.

— Это не ваше! — швырнул вниз измученный голос. — Куда забираете? Совесть надо иметь!

Кто-то упал, запнувшись за ящик. Кто-то, целясь по елке, трахнул в нее зазвеневшей бутылкой. Кто-то услышал голос Бориса и рассмеялся.

И тут он вспомнил про мастера. Где он там потерялся? И почему допускает грабеж? Рассердился Борис.

— Э-э, Расков! Ты-то чего там глядишь?!

Мастер, видимо, понял, что дело зашло далеко, и поэтому сразу же отозвался.

— Пора по домам, — сказал мужикам. Но сказал невнятно и кисло, как хлебая овсяный кисель.

Мужики с удовольствием рассмеялись:

— Успеем!

Борис окунул руки в снег. Выходит, теперь ему надо платить не за двадцать расколотых поллитровок, а за все до единой, какие он вез. Семнадцать ящиков водки. Сколько останется? Да нисколько. Он посмотрел сквозь сумерки в подугорье. Все-то там разворочено. Будто прошел окаянный Мамай. Если чего и останется — будет растоптано, пролито и разбито.

Вынув руки