За родом род - Сергей Петрович Багров

к бутылке с отколотым горлом, стоявшей в снегу среди целых и, улыбаясь, поднес ее Мише. Снег взвизгнул под Мишиными ногами, так резко он отвернулся от поданной склянки.

— Чьим вином угощаете, добряки?! Вы за него платили?

Вот когда лесорубы смутились, словно Федотов загадочным образом взял в свои руки у каждого совесть, чтоб, посмотрев ее на свету, разобрать, сколько на ней за сегодняшний день напечаталось пятен.

— Но, Михаил, так-то бы тоже зачем?

— Затем, что за вас будет платить он! — Миша кивнул на Бориса и замолчал, словно выговорил себя до последнего слова.

Мужики виновато переглянулись. Один вздохнул. Второй хлестнул рукавицей по голенищу. Третий поднял наполненный горечью голос:

— Всамделе, ребята! Вроде бы как в подлянку сыграли! Убыток у парня. Бутылок тридцать, поди гробанулось! А что, если мы…

— С головы по пятерке! — подхватил совестливого кто-то особо горластый. — Верняк?

— Верняк! — раскатилось по-над дорогой, и лесорубы приободрились, учуяв в себе затаенную гордость, мол, не такие мы стервецы, чтоб с потерпевшим не рассчитаться.

Борис натянуто улыбнулся, поднял глаза и опять опустил, сказав, хоть и тихо, однако твердо:

— Не побирушка я. Не приму.

Федотов, не ожидавший такого ответа, вскинул руки над головой:

— Молодец, паленая кура! — Затем развернулся: — А вы, робятье, под угор! Всю крупу, все консервы сюды-ы! — И первый вспахал ботинками снег косогора, наметя взглядом спинку торчавшего из сугроба мешка.

Час спустя, усевшись с помощью Миши в кабину крана, Борис почувствовал беспокойство, словно он что-то здесь позабыл, а что именно, вспомнить не может. Водка с продуктами были в автобусе, скрывшемся только что между елками. Мастер с шофером Иваном сдадут весь товар в магазин. Так что не надо об этом зря волноваться. Правда, тут оставалась его машина. Однако что с ней может случиться? Завтра ее отсюда подымут. И можно будет заняться ремонтом. А перед этим поправиться самому. Кажется, ребра целы, не поломаны. Руль, вероятно, их только помял. День-два, и все наладится, снова он будет ходить и дышать. Однако было ему неспокойно. Что-то он все-таки здесь позабыл.

Весенний вечер с робким морозцем, мглой и тучами над домами глянул в лицо Бориса, когда машина остановилась и он, опираясь на локоть Федотова, сделал несколько мелких шагов, ступив на крыльцо медицинского пункта.

Он молча вытерпел перевязку. Хотел было сразу домой. Да фельдшерица Анна Матвеевна, полная рыженькая старушка с расплывчато-белым лицом, сказала, как прожурчала:

— Нейзя-я! — и показала на койку.

Для спора сил у Бориса не оставалось. Едва голова привалилась к подушке, как все отодвинулось от него.

Утром, проснувшись, страшно голодный, но бодрый, Борис услыхал проникавший к нему из-за белой стены настойчивый плач. «Ребенок, что ли?» — удивился он. Осторожно поднявшись, потрогал рукой свою грудь, потолстевшую от перевязки. Дышать было легче. Но боль из ребер не ушла. Он подобрался к окну. На улице было солнечно, капало с крыш, на осевших сугробах скакала растрепанные вороны.

Тут явилась на ум жена. Не раздраженно явилась, скорее — тревожно, словно Борис ее в чем-то подвел. Ведь она со вчерашнего дня так ничего о нем и не знает: где он, что с ним и почему не вернулся домой? Борис усмехнулся, вспомнив причину вечернего беспокойства. Он вез материю для пеленок. И вот материя эта осталась в машине.

По крыльцу простучали шаги. Наверное, фельдшерица. Идет, чтоб сменить перевязку.

В комнату вполунаклонку ввалился Федотов. Пахнуло утренним снегом, еловой корой и соляркой. В правой руке у пришельца тот самый сверток, где магазинная ткань, в левой — коробка с туфлями за пятьдесят четыре рубля, которые Миша купил для своей белозубой Евстольи. Подавая Борису сверток, Федотов свесела подмигнул:

— Как дела?

— Ничего.

— У нас тоже не худо. Машину твою достали. Стоит в гараже. Ну, а кто там родился-то? — Миша кивнул на смежную дверь, за которой слышался плач, и навел глаза на Бориса. — Парень?

— Парень, — сказал Борис машинально.

— Поздравляю! — Федотов провел пятерней по Борисовой шее, поправил коробку под мышкой — и был таков.

— С чем поздравил-то он меня? — растерялся Борис и, опаленный догадкой, взглянул на дверь в комнату, где надрывался ребенок. «Неужто?» И, собравшись с духом, приблизился к двери.

Ребеночек плакал — и перестал, едва Борис протиснулся в комнату, где стояла кровать. Он испуганно улыбнулся, узнавая жену, лежавшую с крошечным человечком.

— Как вы тут?

Голова у Веры приподнялась. С ее бледного, до невозможности худенького лица не глядели, а как бы текли большие струящиеся глаза, которые были одновременно где-то там, далеко, почти за пределами жизни, и здесь, на кровати, рядом с Борисом.

— Хорошо, — сказала она.

Борис показал на ребеночка, кисло смотревшего сморщенным личиком из пеленок: — Как звать-то его?

— Не знаю, — ответила Вера, — придумывай сам.

— Вовкой! — придумал Борис.

— Глупенький! Это же девочка.

Борис зарумянился:

— Ольгой тогда!

Вера шепнула малышке:

— Оленька! Поздоровайся с папой! Вот он! Большой и лохматый! Здравствуй, папа, скажи!

Дочка отцу ничего не сказала. Однако Борис все равно ей ответил:

— Здравствуй! — и ощутил свое сердце, рванувшееся в груди, будто тяжелая птица с насиженной ветки.

ВСЕ В ВАШЕЙ ВОЛЕ

За какие-нибудь три дня Володя Расков потерял задушевного друга, красивую девушку, должность мастера, веру в житейскую справедливость. Душа болезненно пресеклась, наскочив на острое лезвие обстоятельств, которое так вероломно ему поднесла вербованная братва.

Началось это все многим раньше, месяца два с половиной назад, в середине мая, когда бригада Исая Колумбика приступила к корчевке пней для подъезда к нижнему складу. Все понимали: лучше бы трактором корчевать, быстрей и дешевле. Однако участок был низкий, с брусничным болотцем, и бульдозер в нем мог