Ф - Даниэль Кельман

По потолку гуляли слабые отсветы уличного фонаря. Было слышно, как шуршат о стену дома ветви яблони. Как воет ветер. Натянув на голову одеяло, Мари слышала теперь только шорох материи, но, если лежать смирно, совсем смирно, даже не дыша, то вообще ничего не было слышно, мира словно не существовало, да и самой Мари тоже – почти. Примерно так, наверное, чувствуешь себя, если ты – камень и лежишь себе, лежишь, а время проходит. День, год, сотня лет. Сто тысяч лет. Сто раз по сто тысяч.

При этом и один-то день довольно длинный. Еще так много дней до летних каникул, а уж сколько до Рождества! А сколько лет пройдет, пока станешь взрослой! И в каждом году будет много дней, в каждом дне – много долгих часов, а в каждом часе – целый час минут. Что же нужно сделать, чтобы все они прошли, как только старым людям удалось состариться? Что они только делали с таким количеством времени?

Деревья уже были расцвечены разными цветами, но листва еще не опадала. Мари возвращалась из школы – на плече ранец, в руке телефон, – и увидела, что у ворот сада стоит мужчина и кого-то ждет.

– Мари?

Девочка кивнула в ответ.

– У тебя есть минутка?

Артур оказался высоким и бледным; стоял, чуть наклонившись вбок, как будто у него болела спина; волосы его были растрепаны. Он придержал дверь машины, чтобы она могла забраться внутрь; сиденья пахли свежей кожей, на полу не было видно ни грязи, ни даже самого крохотного фантика.

Прошло два месяца с тех пор, как она получила от него письмо. Это было первое настоящее письмо в ее жизни; Лигурна просто положила конверт рядом с ее тарелкой, словно в этом не было ничего необычного. Впрочем, ее и так не особенно интересовали дела их семьи: после того, как мать объявила, что им придется с ней расстаться, еда стала еще хуже, чем прежде, на полках стала собираться пыль. Мама сказала, что и дом этот они долго содержать не смогут – даже если бабушка с дедушкой будут помогать, он им все равно не по карману. Мать по этому поводу грустила, а Мари считала, что это к лучшему. Ей этот дом никогда не нравился.

В конверте был один-единственный листок, исписанный на удивление разборчивым почерком. К сожалению, писал Артур, они еще не знакомы, но она в любой момент может послать ему сообщение. Далее шел электронный адрес, затем подпись.

«Дорогой Артур, – ответила она. – Спасибо за письмо. Пишет тебе Мари. Мои дела хорошо, а как твои? Вот мой мейл. С уважением, Мари».

Неделю спустя пришел ответ. Артур интересовался, какого числа у нее день рождения, в каком она классе, нравится ей ходить в школу или не очень, с кем она сидит за партой, как зовут самого тупого учителя в школе, какую телепередачу она смотрит охотнее всего, а какую – терпеть не может, любит ли она математику, что думает о папе, что – о маме, а что – о дяде Ивейне и дяде Мартине, какой у нее любимый цвет, грустит ли она в дождь, как часто думает, куда пропал Ивейн, считает ли она, что животных есть можно, или она против этого, считает ли, что среда лучше понедельника, и если да, то всегда ли лучше или только иногда, и как ей кажется, нужно ли всем подчиняться королю, президенту или никому не подчиняться. Спрашивал о книгах и о воздушных шариках, о куклах и плюшевых медведях, о друзьях. О том, почему она решила ответить на все эти вопросы, а если так и не надумала отвечать, то тоже – почему. Просил не чувствовать себя обязанной отвечать ему и благодарил, если ответит. Затем следовала короткая прощальная фраза, а о нем самом – ничего.

У нее недавно появился первый телефон. Он лежал у нее на ладони, красный, круглый и прохладный, гладкий сзади, спереди – с экраном во всю поверхность, но научиться печатать, не чувствуя пальцами кнопок, ей было трудно. Она постоянно нажимала не туда, словарь переиначивал слова во что-то свое, не имевшее никакого смысла, но она все стучала и стучала. В конце концов, ей было уже тринадцать лет, и в тупик такими вопросами ее было не поставить. Когда спустя пару дней ответа так и не последовало, она послала еще одно письмо: «Дорогой Артур, получил ли ты мой ответ? Как твои дела? Мы можем встретиться? С уважением, Мари».

Машина ехала практически бесшумно. Она огляделась. Эта часть города была ей совершенно незнакома, и она понятия не имела, куда это дед собрался ее отвезти. Со стен домов облезала краска, на дороге валялись пустые банки.

– Выяснилось ли что-нибудь за это время? – спросил он.

Мари тут же смекнула, что он спрашивает про Ивейна.

– Нет. Но недавно вышла статья.

Она достала телефон и принялась в нем рыться. Закладки, ссылки… Вот: «Критика онлайн» – колонка Себастьяна Цельнера – Ойленбёк. Она прочистила горло. Мари нравилось читать вслух, и она радовалась, когда ее вызывали в школе и просили что-нибудь прочесть, пусть она и делала всегда вид, что для нее это крайне обременительно – кому охота казаться зубрилой? Интонации у нее были верные, она практически не оговаривалась, даже не запиналась на трудных словах. Конечно, ей никогда не стать такой красивой, как мать, никакой актрисы из нее не выйдет, но голос у нее был безупречный.

Если нынче Генрих Ойленбёк считается самым современным национальным художником, то что это говорит о фрагментарности нашего общества? Нам что, до такой степени нужен денди родом из среднего класса, мы что же, действительно настолько боимся своей неуверенности, что считаем необходимым прятаться под броней иронии? По всей видимости, ответ утвердительный. Лишь немногим художникам удалось не потерять в цене за время кризиса, а уж тех, кому удалось в цене подняться, – и того меньше. Перепуганные коллекционеры предпочли затаиться и вложить деньги в бетонное золото или забить подвал австралийскими «кенгуру». Голубые фишки среди художников стали редки, как летающие слоны. Но почему именно этот внушительно сработанный, ироничный классицизм проявил себя как надежное капиталовложение? Полотна Ойленбёка расходятся как горячие пирожки, а дилеры и аукционные дома получают на них рекордный навар.

«Давайте не будем делать поспешных выводов, – призывает куратор бохумской “Свободной галереи” Ганс-Эгон Эггерт. – Все дело в политике, проводимой тем, кто сейчас заправляет наследием художника. Курс развернут на 180 градусов с единственной целью – делать деньги». К сведению: в августе прошлого года пропал без вести неугомонный наследник художника, Ивейн Фридлянд. «В центре внимания Фридлянда было поддержание доброго имени мастера, – поясняет Эггерт. – Если выражаться тактично, то акцент в управлении собранием несколько сместился». С еще более резкой критикой выступил директор гамбургского Музея Коптмана Карл Банкель: «Заниматься наследием столь значимой личности – дело чрезвычайно сложное. Немногие его достойны. Ивейн Фридлянд был не из их числа, новый управляющий фондом от них еще дальше».

Для художественной среды всегда было тайной, по какой причине Фридлянд получил свою должность, поскольку отличали его вовсе не глубокие познания в творчестве Ойленбёка, а личная близость к седовласому мэтру. Его неоднозначная деятельность беспокоила коллекционеров, но благодаря этому цены держались в разумных рамках. Под руководством Эрика Фридлянда, поначалу временно заменявшего брата, а теперь, по всей видимости, сделавшегося его полноправным преемником, политика Фонда Ойленбёка изменилась: работы художника стали то и дело обнаруживаться на выставках среди всякой «сборной солянки» из частных коллекций – назовем хотя бы «Форум искусства» в Ротвейле, центр «Эспасио» фонда компании «Телефоника», выставочный зал Бингенского художественного объединения, арт-пространство Городского банка Брюсселя, площадку Сберегательного фонда Эберсфельда, и так далее, и тому подобное. Если ранее создавалось впечатление, что вещей этого автора существует не так уж много, то теперь рынок буквально наводнен ими, а в музейных магазинах уже была замечена сувенирная продукция с Ойленбёком – чашки, постельное белье, полотенца с принтами, воспроизводящими его излюбленные сельские пейзажи раннего периода. Именитые музеи как по эту, так и по ту сторону Атлантики уже давно зареклись иметь дело с этим художником. И тот, кто связывает возросшую популярность художника с якобы плачевным финансовым положением Эрика Фридлянда, просто кривит душой.