Наука любви и измены - Робин Данбар

В общем, по мне, так почти все имеющиеся данные говорят в пользу единственной гипотезы – «крыши», а на долю прочих приходятся лишь единичные доводы.

Когда возникли брачные отношения?

Этот вопрос до сих пор не потерял актуальности и вплоть до недавних пор не имел ответа. Однако открытия последних лет чуть приподняли завесу тайны. И все-таки: брак – это нечто новенькое или наследие предков? Была ли Люси обручена с неким австралопитеком уже 4 миллиона лет назад? Или брачные узы возникли только с появлением нашего собственного вида – 200 тысяч лет назад? Долго считалось, что моногамия появилась вместе с родом Homo – то есть 1,8 миллиона лет назад. Если это так, то возникает забавное противоречие. Получается, парные брачные отношения возникли вовсе не для заботы обоих родителей о потомстве с необычайно крупным мозгом, ведь мозг стал стремительно увеличиваться намного позже, только с появлением древнего человека (приблизительно 500 тысяч лет назад). К древним людям относится так называемый гейдельбергский человек, Homo heidelbergensis, который считается общим предком и современного человека (Homo sapiens), и европейского неандертальца (Homo neanderthalensis).

Оуэн Лавджой был ярым приверженцем теории раннего возникновения моногамных брачных отношений у человека и в последней опубликованной работе на эту тему попытался доказать, что брачные узы и отцовская забота о потомстве появились уже 4,4 миллиона лет назад, когда по лесистым землям восточной оконечности Африки кочевали ранние гоминиды – ардипитеки (Ardipithecus ramidus). По мнению ученого, в пользу этой гипотезы говорят два ключевых анатомических свидетельства, поскольку они же являются признаками моногамии у других обезьян, крупных и мелких: во-первых, самцы были лишь незначительно крупнее самок, а во-вторых, утратили большие клыки, которые используются в драках за самку. Впрочем, одно дело – утверждать, что конкретный вид (или даже одна популяция внутри вида) придерживался определенной модели поведения, и совсем другое – распространять эту модель на всех его потомков. Вполне возможно, что ардипитек действительно был моногамен, но, даже если это так, он вполне мог представлять исключение из общей полигамности. Трудно делать далеко идущие выводы, основываясь всего на одном виде, представленном небольшим числом образцов. Зато известно, что у более поздних гоминид наблюдались значительные расхождения как в размерах тела, так и в половом диморфизме, хотя маленькие клыки сохранялись у всех (они имеются и у современных людей, в отличие от всех крупных обезьян).

Мои коллеги Эмма Нельсон и Сюзанна Шульц открыли способ атрибуции ископаемых образцов к той или иной брачной системе. Среди ныне живущих приматов у полигамных видов указательный палец заметно короче безымянного, в отличие от моногамных видов, особенно у самцов. Действительно, даже среди современных людей у мужчин указательные пальцы обычно короче безымянных (при том что у женщин эти пальцы имеют почти одинаковую длину). Это соотношение длины указательного пальца к безымянному (2D:4D) управляется эмбриональным тестостероном и отражает уровень тестостерона во внутриутробной среде. Среда, где развиваются зародыши мужского пола полигамных видов, готовит их к будущим битвам. К несчастью для Лавджоя, анализ соотношений длин пальцев у ископаемых образцов позволяет сделать совершенно бескомпромиссный вывод о полигамии не только ардипитека, но и большинства ранних ископаемых образцов современного человека нашего собственного вида. Обнаруженное у них соотношение длин пальцев очень близко к тому, какое наблюдается у современных зулусов, а они в высшей степени полигамны и по этой части сильно обогнали остальное человечество, зато вполне вписываются в нормы крайне полигамных орангутанов и шимпанзе. Современный человек при известной склонности к полигамии (ему далеко до моногамии гиббонов – самых моногамных на свете обезьян, у самцов которых указательный и безымянный пальцы имеют почти одинаковую длину), уступает в этом отношении как прямому предку (гейдельбергский человек), так и неандертальцу. Лишь у австралопитеков длина пальцев, возможно, указывает на реальную моногамию – хотя даже они находятся в этом отношении на полпути между современным человеком и гиббоном. Иными словами, вряд ли моногамия была у них такой же устойчивой, как у современных гиббонов. Похоже, изменения произошли довольно поздно, уже в ходе собственно человеческой эволюции.

Сложность в том, что генетическая моногамия и психологический механизм, стоящий за образованием брачной пары, – не обязательно одно и то же. Как я указывал уже неоднократно, пары в полигамных культурах образуются примерно так же, как и там, где закон и обычай предписывают моногамию. Из чего следует единственный неоспоримый вывод: похоже, мы просто не способны поддерживать больше одной качественной брачной связи единовременно. Но поскольку у мужчин возникает желание заниматься сексом с кем-либо еще, будь то брачный партнер или нет, появление полигинии (многоженства) вероятнее, чем полиандрии (многомужия). Именно это мы и наблюдаем: общества, где распространена полиандрия, в мире крайне редки.

Появление современной модели брачного поведения во многом обусловлено численностью общины: с ее увеличением возрастала и угроза детоубийства. Теоретически мы можем оценить примерный размер общины у ископаемых популяций, потому что существует прямая связь между размерами социальной группы и неокортекса у приматов (причем у всех без исключения). Сопоставив величину мозга в отдельных популяциях ископаемых гоминид с соответствующими показателями, характерными для других приматов, мы получим довольно отчетливое представление о том, как менялась величина общины на протяжении нашей эволюционной истории (это можно проследить по графикам, которые я привожу в своей книге «Человеческая история»). Если вкратце, то долгое время численность человеческих сообществ оставалась постоянной, лишь слегка превышая обычный размер группы, наблюдаемый у современных шимпанзе (от 50 до 70 особей). Положение резко изменилось примерно 500 тысяч лет назад, когда община выросла до 150 человек – предельного для нас круга общения. Если самки шимпанзе едва выдерживают домогательства в группе до 50 особей (из которых 10–12 – самцы-производители), значит, когда численность человеческой общины перевалила за сотню (то есть мужчин репродуктивного возраста в ней было от 20 до 25), сексуальное давление на женщин наверняка усилилось настолько, что сделалось попросту невыносимым. Срочно понадобился защитник. Неясно, когда именно брачная система переключилась с условного промискуитета по типу шимпанзе на парность, однако данные по соотношению длины пальцев указывают на то, что произошло это довольно поздно – возможно, не раньше, чем появились анатомически современные люди, то есть примерно 200 тысяч лет назад. Проходило ли человечество через промежуточный этап вроде той полигамии, что наблюдается у горилл? Думаю, вряд ли, ведь у наших предков никогда не было столь ярко выраженного полового диморфизма, требующегося для появления полигинии.

К этому заключительному разделу мы шли долгим и извилистым путем, разбирая психологические и физиологические хитросплетения любви и измены, а также их функциональные последствия. В строго биологическом смысле любовные отношения существуют для того, чтобы облегчать задачи размножения, чтобы позволять отдельным людям как можно лучше заботиться о будущем генофонде своего вида. Но ради этого биологии приходится пробиваться сквозь сложные, многослойные процессы, протекающие на физиологическом и психологическом уровнях. Получающаяся в результате яркая и неповторимая картина и есть наша личная жизнь. Некоторые возмущаются, дескать, наука разрушает волшебство и поэзию наших чувств и переживаний, но это говорят только те, кто ничего не смыслит даже в собственной психологии. Понимание механизма, который стоит за нашими чувствами, не меняет – и не способно изменить – сами эти чувства, хотя бы потому, что мы ощущаем их как эмоции, а не как «включение» отдельных участков мозга. Мы все равно будем влюбляться, даже зная, какие именно мозговые зоны при этом активизируются. И по-прежнему будем ощущать боль, когда нас отталкивают или отвергают, даже отдавая себе отчет в том, как именно генерируется это ощущение. А поэты будут по-прежнему нас вдохновлять, пробуждая воспоминания и эмоции своим виртуозным и недоступным нам искусством словесной игры.