Глаша - Лана Ланитова

– Как больны? Я же видел ее пару месяцев назад, всю цветущую и в добром здравии, – пробормотал ошарашенный Тихон Ильич.

– А вот, так-с… Что сделать? Горькая судьба. У нашей красавицы чахотка вдруг открылась. Кровохарканье началось. Никто не ведал, не гадал, что такая страшная болезнь внутри ее давно поселилась.

– Так верно ее лечить надобно, – расстроено промолвил Сергей Юрьевич. – Позвольте мне увидеть ее, поговорить. Я хочу помощь свою предложить.

– Спасибо вам, огромное, господин Мельников. Это благородно с вашей стороны. Только не надобно. Мы сами при средствах. Мой сын Вольдемар никаких денег не пожалеет для излечения своей кузины. На днях на воды ее везем, лучших врачей приставим. Одно боюсь: как бы поздно не было… На все воля божья… А только принять вас Глафира Сергеевна не сможет. Она просила никого к себе в комнату не пускать, пока больна. А вам, молодой человек, ненадобно питать надежд на ее выздоровление. Вы хороши собой, и быстро свое счастье обретете. Простите господа, у меня от расстройства что-то голова разболелась, позвольте я покину вас?

– Да-да, – рассеянно бормотал Егоров, пятясь к выходу. Лицо выражало крайнюю степень досады, он будто не верил словам Анны Федоровны, – разрешите откланяться?

– Не смею вас задерживать, господа. – с достоинством проговорила Анна Федоровна.

Как только за ними закрылась дверь, барыня позвала к себе верную Петровну.

– Слышала?

– Да, матушка, слыхала.

– Быстро иди в комнату к Глашке, отвлеки ее чем-нибудь. Не дай бог, она гулять пойдет. Присмотри за ней, как следует.

– Бегу, бегу, матушка. Не беспокойтесь, все сделаю в лучшем виде.

Егоров с молодым майором шли по дорожке из усадьбы Махневых. Оба были сильно расстроены.

– И все же, что-то тут не так, – бормотал Егоров, сильнее прихрамывая на одну ногу.

Отставной майор Мельников и вовсе обескуражено молчал.

– Что-то не так. Ну, не верю, что Глаша так больна. Здорова она больно была, румянец во все щеки. Чахоточные так не выглядят, – рассуждал бывший штабс-капитан.

– Тетка сказала, что внезапно болезнь обнаружилась.

– Э, брат, эта тетка – сама себе на уме. Ей верить нельзя.

– Тихон Ильич, неужели она наговаривает на несчастную сироту? Это же грех, какой…

– Эти люди отродясь божьего гнева не боятся. Не смотри, что важные такие. Вся их важность гроша ломанного не стоит. Барыня отчасти виновата и в смерти Николая Фомича… Жил старик себе спокойно – век свой доживал. Так ведь, нет! Она ему мозги напрочь задурманила на старости лет, и в могилу тревогой этой свела. Кабы не ее интриги – пожил бы еще дружок мой, закадычный. И сынок у нее нелюдь. Пакостник и прелюбодей известный. Не удивлюсь, ежели он глаз свой блядский на кузину давно положил.

– Как так? Неужто, такое может быть? Может, мне встретиться с ним и поговорить начистоту?

– Не надо, Сережа, с ним разговаривать. Он хитрый, словно змей. Ласковыми речами тебя обовьет, ты правды никогда от него не дознаешься. Я ведь почему, Глафиру Сергеевну хотел тебе сосватать? Она не их, не Махневской породы. Не лжива и добропорядочна. Вы с ней хорошей бы парой были. Да видно: не судьба. Хотя, погоди, я попробую потом у слуг правду разузнать. Может, подкуплю кого. Не печалься раньше времени, дай срок, и все объяснится.

– Mademoiselle, постойте, куда же вы, Глафира Сергеевна, – он схватил ее за руку в узком коридоре, когда поблизости не было ни души. – Право, я соскучился давно, а вы меня избегаете. Вам не мила моя компания? Вы, верно, меня разлюбили?

– Перестаньте, Вольдемар, фиглярство вам не к лицу. К чему разыгрывать весь этот фарс? – ответила Глаша. Но сердце предательски забилось от прикосновения его руки: словно тысячи тончайших сладких нитей вошли в тело. Стоило ему натянуть эти невидимые глазу нити, и она тут же, словно тряпичная фантош[74], поплелась бы за ним в любое место, в любой уголок земли.

– Ну, не капризничай, иди ко мне, цветочек мой. Ты знаешь, как я тебя люблю.

– Так любите, что и не замечаете неделями?

– Есть за мной такой грех… Видишь ли, я человек деловой. Хлопот по хозяйству было много. Сбор урожая и прочие дела. Но, помню я о тебе все время. Бывало, усну, где придется, а перед сном одни мысли в голове: «Как же там спит, птичка моя, желанная? Как, Глашенька? Не скучает по мне? А Глашенька и думать обо мне забыла».

– Не кощунствуйте, Вольдемар, не говорите, что я забыла. Вам известна ваша власть надо мною.

– Ну, так иди, я тебя поцелую, прижму к себе, – сильные руки стиснули талию, долгий страстный поцелуй заставил задохнуться от нахлынувшего желания.

– А, как жеее, каак?

– Ну, что опять тебя тревожит? – спросил он, чуть отстранившись от раскрытых губ.

– Как француженка кудрявая? – с обидой в голосе проговорила Глаша.

– О, эти дворовые сплетники! Все же мало я их наказываю… Их сечь надобно, как Сидоровых коз! Распустили языки. Ты, кому веришь больше, мне – своему кузену или говорунам языкатым?

– Хотелось бы вам верить.

– Так в чем же дело? Я всегда был высокого мнения о твоих умственных способностях. Происхождение обязывает быть благоразумнее и не верить всяким нелепицам, которые распускают глупые холопы. А если бы они тебе сказали, что я сожительствую с Петровной или Маланьей, например? Ты бы, тоже поверила?

– Нет, не поверила.

– И правильно бы поступила. Не верь никому, если любишь меня. Как, я хочу обнять тебя голенькую… Мой конь так, и рвется в бой. Потрогай, его нежной ручкой.

– Ты, придешь, сегодня ко мне? – задыхаясь, спросила Глаша.

– Радость моя, Cherie, приходи лучше ты, к семи часам, к бане.

– Володя, я не хочу к бане. Там опять Игнат с тобой будет. Не заставляй меня делить и с ним ложе. Я много думала об этом. Это неправильно, не верно. Не по-христиански… Мы же не варвары – свальным грехом заниматься. Оргии языческие противны моей душе. Я хочу тебя одного любить.

– У меня на сей счет иные представления. И тебе о них известно. Но, желание дамы для меня – закон. Не хочешь разнообразия в любовных утехах – не надо. Мы будем там одни, Mon cher.

Как радовалась, ослепленная любовью Глаша. Она считала минуты до предстоящей встречи, подбирала наряд, перевивала русые волосы атласной лентой, примеряла матушкины гранатовые серьги – она хранила их в шкатулке.

«Надо бы пройти незаметно, в семь часов уже темно, меня никто не увидит. Я буду осторожна, как мышка», – рассуждала она, – «Таня?! А что же ей я скажу? Как с ней объясниться? Она не поверит никаким уловкам…»