Глаша - Лана Ланитова

В ответ на ее переживания, повинуясь какому-то звериному чутью, словно из воздуха, материализовалась рыжая растлительница.

– Глашенька, солнышко мое ясное, ты, куда же собралась?! – глаза смотрели с тревогой.

– Танечка, не шуми. Сядь, я все объясню, – тут Глафира запнулась, щеки густо покраснели, от предстоящих оправданий лицо вмиг подурнело, нос вытянулся, глаза смотрели в пол. – Ты, понимаешь, мне сегодня надобно уйти… Но, я ненадолго, я быстро ворочусь.

– Не лги мне, это – грех! Лжа, что ржа твою душу истлит. Я знаю, что сама грешу ежедневно, любя тебя, знаю, что ради тебя и бога забыла. Но, только он мне и судия на том свете будет, а не злые люди на грешной земле. Если я уродилась такой, что способна только женщину любить, то – не моя вина.

Беда – это моя и погибель. Бог знает, что мужикам не люба я была. Где мне счастия было сыскать? Куды податься? Может и простит мне господь мою пропастину. Но, твой грех, он – страшнее будет! Обидишь, солгав мне, – не будет тебе на этой земле покоя. Загубишь ты, душу мою – душу, зверушки непотребной, – в глазах Татьяны стояли слезы. – Ты, к нему идешь. С ним ложе делить будешь. Поманил – и ты побежала, словно песья матка – хвост набок. Хочешь брюхатой быть? Будешь. Мало он тебя мял, да топтал? Ничаво, нынче домнет – на нос позор полезет, да поздно будет. Али дите травить будешь? Ты же незамужняя. Грехов тебе мало? Праздной, да порожней гулять надоело?

– Таня, ну что ты, такое говоришь?! – Глаша заплакала, некрасиво скривив полные губы. – Какое дите? Зачем?

– Глаша, неужто, ты, ничего не разумеешь? Неужто страсть тебе весь свет застила? Али глупая ты? Чрево твое давно к бремени готово, груди налились – того и гляди, от спелости лопнут. То, что ты давеча не понесла, то судьба тебя от лиха пронесла. – Гневные слова сыпались на Глашу, словно раскаленные угли. – Разве, я тебя мало люблю? Разве, я плохо ласкаю тебя? Одумайся, не ходи ты к этому супостату злоумышленному. – Таня бросилась к ней в ноги, задрала подол светлого платья: сильные длинные руки обхватили круглые колени, горячие поцелуи посыпались на стройные лодыжки подруги.

– Танечка, опомнись! Ты, сошла с ума. Не надо мне ноги целовать. Прекрати!

– Глаша порывисто встала, одернув подол, и нервно заходила по комнате.

Она старалась говорить строго и убедительно, но взгляд падал на сидящую, на полу подругу, чьи опущенные острые плечи казалась до невозможности жалкими. Сидя на полу, Таня раскачивалась из стороны в сторону, потухшие глаза смотрели в одну точку.

Глафира не выдержала этой трагической сцены. Она подошла к Татьяне и, обняв ее за плечи, села рядом.

– Таня, ну послушай: да, я иду к нему. Не хочу тебя обманывать. Но свидание будет недолгим. Я не могу его ослушаться. Ты знаешь, что я живу здесь из милости. Мне никто, кроме тебя не нужен, – Глаша, поймала себя на мысли, что оправдывается перед Татьяной, как жена перед мужем. – И ничего страшного в том нет… – голос ее дрогнул.

– Не трудитесь, Глафира Сергеевна, – зеленые глаза полыхнули болотным огнем. – Не холопское это дело, вам господам указывать. Воля ваша: ступайте к своему любовнику. А ежели вам худо от любви демона вашего кудлатого станется, то вспомните еще свою Танюшку. Вспомните – да поздно будет!

– Таня! Постой!

Татьяна, вскочив на длинные ноги, выбежала из комнаты, как вихрь, дверь хлопнула так громко, что у Глаши заныло сердце – словно огромный колокол ударил языком в чугунную твердь своей чаши.

Глаша долго ходила по комнате из угла в угол: она не знала, что теперь делать. Хотелось побежать за подругой, попросить прощения. Но что-то удерживало. «Я побуду недолго с Владимиром, и вернусь. Таня вспыльчивая, но отходчивая. Она любит меня и все простит», – думала она. Глаша долго нервничала, находила себе оправдания, злилась на Татьяну, жалела ее, но когда стрелки часов в зале показали половину седьмого, она, накинув серый клок[75]с высоким капором, словно преступница бросилась бежать к злополучной бане.

Густые влажные сумерки спустились на унылые и по-осеннему поредевшие деревья, бревенчатые стены домов чернели, промоченные долгими дождями. Казалось, что деревенская, ранее бойкая жизнь, манящая вечерними посиделками и звонкими песнями до зари, пахнущая свежей травой и теплой землей, сулящая любовный непокой и короткий маятный сон на влажных от пота, простынях – вся эта живая суета куда-то исчезла. Пропала с концами: все присмирело, пригорюнилось, смирилось с неизбежностью конца. Где-то далеко, в теплых краях было весело и радостно, где-то люди танцевали, любили и пьянели от счастья. Где-то… Но, не здесь. Здесь Глаша всем осиротевшим сознанием ощущала безысходное, вселенское одиночество, предчувствие скорой погибели и полного забвения всего живого и самой себя, как маленькой частицы этого огромного, тоскующего подлунного мира. Этот мир послушно и обреченно вгонял сам себя в тягучую дрему, готовился к предстоящей зимней спячке. И не важно, что вслед за зимним холодом народится новая жизнь… До этой новой жизни будет лежать огромная снежная долина – без конца и края. Она старалась отогнать мрачные мысли, хотелось человеческого тепла, надежды, спасения. Хотелось чуда… Думалось, что это чудо и надежду на скорое счастье дадут одни лишь любимые руки, любимые глаза не предадут. Да, он обманывал, да, поступал неблагородно. Все меняется, изменится и он. Ему, наверное, также в душе холодно и одиноко. Он также хочет ласки и тепла. Эти мысли придали решимости, она шагнула навстречу холодному сумраку осеннего вечера.

Туфли вязли в размытой дождем, дороге. Она старалась идти возле деревьев по мокрой увядшей траве, но дважды поскользнулась, едва устояв на ногах. Подойдя к бане, увидела, что окна на втором этаже светлы от пламени свечей. «Это он для меня постарался, мой любимый», – думала она. На минуту показалось: послышались чьи-то голоса и смех. Остановилась, прислушалась: всюду была тишина, только ветер трепал ветки старых ив. Лунный свет свободно проходил сквозь голые верхушки, вся золотая листва плотным ковром лежала на холодной земле, прикрывая обнаженные корни, похожие на гигантских, заснувших змей.

Постучалась, двери распахнулись, на пороге стоял ее ненаглядный Владимир. На нем был надет шелковый шлафрок и туфли на босу ногу. Он протянул руку, она вошла и бросилась к нему на шею. Он обнял ее и тут же отстранил, подойдя к двери, крепко закрыл все замки и обернулся.

– Я рад, что ты пришла. Мне удалось-таки заманить мою птичку в железную клетку.

– Ты, опять шутишь? Какая железная клетка? Твои объятия для меня – рай земной.

– Поднимайся наверх, – посмеиваясь, приказал он.

Глаша увидела, что движения кузена отличаются от обычных, глаза блестят и взгляд какой-то странный. Вином от него не пахло, но вел он себя будто пьяный. Она поднялась наверх, дверь распахнулась… Глаша задохнулась от негодования.

Комната, как всегда, была освещена множеством горящих свечей, но свет дрожал рассеянно сквозь облака бурого тумана, клубящегося перед глазами.