Ментальная карта и национальный миф - Виталий Владимирович Аверьянов

Поскольку в этот месте доклада в аудитории возник вопрос о значении метафоры для масс, для большой аудитории, отмечу, что в восприятии людей какая-то удачно подобранная метафора может управлять и направлять, может, естественно, использоваться в лозунгах, программных идеологиях. Но главное в ней то, что она является базовым способом описания нового, именно поэтому она применима в том числе и в политике.

Можно за деревьями не видеть леса, а можно в лесу как в совокупности деревьев не видеть отдельного дерева. Метафора фактически всегда работает в противостоянии «единичное» – «групповое». Понимаете ли, какая интересная штука: возвращаясь к правому и левому полушариям, мы опять возвращаемся к вопросу о целостности и части. Для правого полушария, которое, как известно, мыслит больше субъектными смыслами, персональными представлениями, частными образами, единичное заключает в себе единое. А левое полушарие единое и единичное друг от друга постоянно отделяет, абстрагирует. Левое полушарие у нас занимается анализом, отделяет друг от друга составляющие единого, постоянно дробит целое, находит в нем часть, постоянно рождает абстракции, формирует типы и классы и из них поставляет материал для понятия, а потом закрепляет его стереотипом. В этом смысле левая часть мозга как бы собирает части, но при этом оставляет их частями. В то время как представление хранит образы целостности и единства – представление голографично.

У Карлоса Кастанеды есть такой интересный эпизод: Дон Гуан предостерегает своего ученика, что тому не надо очень долго медитировать, глядя на воду. Вода – это текучая субстанция, очень непростая, и если ты погрузишься в свои представления воды, глядя на нее в своем созерцании, то ты можешь «провалиться» в них, уйти и уже не вернуться назад. Это к слову о том, что область представления обладает своим самодостаточным весом. Для того чтобы сознание человека продуктивно функционировало, нужно постоянно совершать реверсивное движение, постоянно возвращаться из этой субъектной персональной области, подключать левое полушарие, а потом опять правое, заставляя их работать вместе.

Вспомним первые семинары: имя собирает, а представление хранит. Это две разные работы: имя собирает мир из его осколков, а представление хранит то, что было собрано. И на основе содружества этих двух функций подключается третье начало – сам человек, сама его суть: динамичное равновесие, динамичная гармония левого и правого. И тогда уже рождаются смысл и понятие.

Здесь возникает самый интересный вопрос: а тот самый индивидуализирующий метод, когда мы воспринимаем мир как целое и именно с помощью этого объясняем все, все его части, с чем связан? С тем, что мы объекты в их совокупности воспринимаем как целое, или с тем, что мы сами представляем из себя целое? Поскольку воспринимающий субъект целостен – а он действительно целостен, нельзя это отрицать, это микрокосм, как говорили в Средние века, – он не может подходить к жизни, не накладывая на то, на что он смотрит, и на то, с чем он имеет дело, печать своей целостности. Получается, что этот индивидуализирующий метод неустраним из науки, он везде присутствует, мы всегда вселяем, привносим в жизнь образ целого, в чужое – образ себя и своего. Это характерно для человека-практика с его активной, познающей позицией. Но иногда мы называем этот образ целого «образом Бога», то есть возносим выше себя.

Флоренский пошел в этом отношении гораздо дальше Риккерта. Он стал развивать идею индивидуализирующего метода и пришел к таким понятиям, как «портрет» сущности и изучаемого явления, «ипостась» (это уже термин из богословия), и даже употреблял термин «икона» в непривычном значении изображения сущности как целостного лика, неповторимой уникальной индивидуальности. Причем он подчеркивал, что при этом логическая основа вещи никуда не уходит, а, наоборот, она в данном методе может быть постигнута с наибольшей полнотой. Надо признать, конечно, такое познание истины как уникального, неповторимого и нового явления в большей степени свойственно сфере искусства, где идет постоянная переплавка смысла в метафоре и метаморфозе. Познающий субъект превращается в художника, в артиста, в мифотворца, в некотором роде в ребенка, который воображает себя Иным, перевоплощается постоянно во все, что ему угодно. Поэтому можно сказать, что на высших точках своего напряжения познание мира превращается в искусство. Существует точка зрения, высказанная наиболее ярко Ф. Арьесом, что целостное историческое познание лежит где-то посередине между аналитическим типом познания и художественным – ибо невозможно постичь прошлую эпоху, если не видеть в ней целое, подобно тому как мы видим целое в художественном образе, например в живописном полотне. В чисто аналитическом подходе к прошлому, в голой фактографии ускользает самое главное, что может быть в истории, – связный смысл событий и связующий воедино все произведения стиль эпохи.

Один из современных мыслителей говорит о том, что очень часто недооценивается искусство, и на более высокую ступень в значении для человека ставятся такие вещи, как наука, философия, но при этом забывается одна очень важная вещь: философия говорит только на словесном языке, наука говорит на двух языках (словесном и пространственно-геометрическом), а искусство, в отличие от них, говорит на множестве языков, практически на всех, какие только есть. Искусство способно оперировать одновременно материалом многих тезаурусов – от словесного до объемно-пространственного языка архитектуры, включая языки музыки и танца, актерского искусства и искусства изобразительного. В этом смысле искусство как тип познания отличается гораздо более богатым, практически безграничным по своим выразительным возможностям содержанием. Ведь словом нельзя адекватно передать воздействие картины живописца, симфонии, танца. Слово не обладает конкретностью в выражении чувства, изображения пространства, цвета и света. Связь слова с представлениями бывает иногда очень слабой. В этой связи можно предложить назвать метафору танцем мысли. То есть в метафоре мысль танцует, она выходит из статического состояния.

Флоренский говорил о том, что если естественные науки опирались на понятие твердого тела, выражая этим свою веру в механику, в идею неподвижности, определенности вещи, то науки, использующие индивидуализирующий метод, обнаруживают единую духовную мощь лица. И для этих наук, которые, как говорит Флоренский, находятся теперь в очень глубоком кризисе, было бы характерно собирание всех разноречивых факторов в исторически целостную типологию духа. Эту типологию духа Флоренский предложил в соответствии с традиционным миропониманием назвать родословием, или, иными словами, генеалогией.

Собственно, именно из-за того, что современная наука и знания утратили ценность родословия, утратили перспективу родословия, происходит забвение на обыденном уровне традиций, нарушение укладов, оседлости, ценности семейного, родового гнезда, отречение от титулов, исторических преданий и вообще от предков. То есть происходит разрыв между поколениями. В одной из своих искусствоведческих работ «Анализ пространственности и