Тени незабытых предков - Ирина Сергеевна Тосунян

И едва ли не первым в этом списке стояло имя поэта Александра Петровича Межирова.

Автор знаменитых строк: «Мы под Колпино скопом стоим, / Артиллерия бьет по своим. / Это наша разведка, наверно, / Ориентир указала неверно…» – к тому времени уже десять лет как жил в Америке. «Недолет. Перелет. Недолет. /По своим артиллерия бьет. / Мы недаром присягу давали. / За собою мосты подрывали, – / Из окопов никто не уйдет. / Недолет. Перелет. Недолет…»

Номер телефона, который я выманила у друга Межирова Михаила Синельникова, молчал вмертвую. Неделю. Две. Три.

Тогда я позвонила Евгению Александровичу Евтушенко по его американскому номеру, знала, что с Межировым он тоже тесно общается. Евтушенко, приезжая в Москву, часто приходил по делам в «Литературную газету» и не раз уверял, что внимательно следит за моими публикациями. Евгений Александрович поднял трубку и, выслушав, продиктовал «правильный номер». Оказалось, Межиров в Портленде, преподает в университете, а я-то «наяривала» на телефон квартиры в Нью-Йорке…

Названные Евтушенко цифры сработали прекрасно. Александр Петрович поначалу, правда, был отстраненно вежлив и категоричен. В интервью отказал сразу и решительно, заверил, что в новой реальности вообще не дает согласия ни на какие интервью. Трубку, однако, не повесил и общий разговор, который я судорожно длила и длила, поддержал. Правда выставил условие нашего с ним общения: «Никаких диктофонов, если хотите, чтобы мы с Вами разговаривали и в дальнейшем».

«…У нас в Нью-Йорке погода зыбится. А у вас, Ира?» – каждый раз светским тоном спрашивал Александр Петрович Межиров, когда я звонила ему, не оставляя попыток все же уговорить на публичный разговор. Я надеялась, что он согласится хотя бы передать нашей газете подборку новых стихов, но поэт все не сдавался и столь же светски отвечал: «Стихи? Пишу, конечно, но совсем немного и достаточно редко». А потом как ни в чем не бывало переходил к долгим, неспешным разговорам, предварительно убедившись, что я помню обещание «не записывать и диктофон не включать». Я вела себя стойко и честно-пречестно, даже когда рука сама тянулась к кнопке «запись», мысленно била себя по пальцам. Жалею об этом? Нет, наверное, я же слово дала!

Так мы и жили на разных концах континента. Беседовали о литературе, о поэзии, о новых публикациях друзей и коллег, оставшихся на родине. С помощью молодых соотечественников, работавших, как и Межиров в Портлендском университете и «наладивших компьютерную связь поэта с миром», он читал все доступные литературные публикации в интернете, следил за текущим литературным процессом в России и охотно обсуждал все это со мной. Это были долгие прогулки по русской поэзии и прозе. Это был тот воздух, которым он дышал после отъезда и после трагедии – аварии, случившейся одним непрекрасным вечером, в которой то ли был, то ли не был повинен (так до конца и не поняла), но заставившей его принять тяжелейшее для себя решение – уехать на чужбину. Непосильное решение, давшееся признанному и востребованному на родине поэту с огромным трудом.

Как же я его понимала: сама, едва выдавался случай, стремительно улетала в Москву на пару месяцев – мама, папа, друзья, «Золотая Маска», «Черешневый сад», консерватория, кинофестиваль…

Возвращалась переполненная впечатлениями. Звонила в Нью-Йорк, и Елена Афанасьевна, жена Межирова, говорила мне с укоризной в голосе: «Ирочка, Александр Петрович ушел сейчас в мастерскую к Эрнсту (Неизвестному. – И.Т.)! А Вас – заждался! Все время спрашивает: «Не звонила?» Я звонила, рассказывала взахлеб о своих приключениях, ощущениях, общих знакомых…

А потом, в июне 2004 года, получила письмо из Москвы от близкой подруги и коллеги. Приведу его почти целиком: «… Главные наши новости тебе известны – мрак, хаос, отчаяние. Даже для меня, человека, закаленного телевидением, захват школы в Беслане, происходивший, по сути, в прямом эфире, – чрезмерное испытание. Радуйся, что ты пребываешь вдалеке от этого кошмара. Сейчас все затаились – ждут перемен, в том числе и в сфере СМИ. Как известно, ни ожидание, ни сами перемены ничего хорошего принести не могут.

Расскажу об одном эпизоде, произошедшем со мной, – вполне вероятно, он тебе будет интересен. Примерно неделю назад прихожу на кладбище в Переделкино и вижу: неподалеку от могилы Юры Щекочихина расположился некий крупный господин весьма презентабельного вида. Он не спеша подошел ко мне, и стало ясно, что он слегка подшофе.

– Вы знаете, что это за человек? – кивнул на Юрин памятник. – Это – великий человек. Я точно знаю: если вы его будете любить, заботиться о нем и после смерти – вам будет хорошо…

Как ты догадываешься, такие речи меня насторожили, тем паче, что я нынче вообще не склонна к беседам, особенно с незнакомыми людьми. Но сей господин никак не унимался.

– А знаете, почему я здесь? Я приехал к Евтушенко, он по телефону обещал передать мое письмо Александру Петровичу Межирову. Евтушенко, конечно, даже на порог меня не пустил.

– А зачем вам Межиров? – поинтересовалась я.

– Как зачем? – возмутился господин. – Я его обожаю. – Тут он стал из всех щелей собственного костюма доставать межировские книги. – Я его считаю выдающимся поэтом, каждый день вот уже много лет читаю и перечитываю его стихи.

– А письмо зачем? – настаивала я.

– У меня к нему деловое предложение. Я неплохо зарабатываю, недавно решил: могу ежемесячно отчислять Александру Петровичу (до конца его и, разумеется, моей жизни) по 200 долларов. Только не знаю, как это сделать.

Вот, Ирочка, собственно, суть моего письма. Я вспомнила, что тебя давно интересовал Межиров и ты собиралась делать с ним беседу. Если вдруг встреча состоится, расскажи ему об этом эпизоде. Я на всякий случай запаслась данными этого странного господина…»

Я, конечно же, позвонила в Нью-Йорк. Межиров опять был в мастерской у друга Неизвестного. Елена Афанасьевна записала все контакты эксцентричного господина, поклонника стихов Александра Петровича…

Спустя несколько дней Межиров позвонил мне сам и спросил: «Вам еще нужна моя подборка моих стихов? Тогда записывайте…»

И стал диктовать: грассируя, медленно, четко, методично, дотошно, со всеми красными строками, точками, запятыми, кавычками, двоеточиями… На втором стихотворении рука моя дернулась и дала сбой. Я ждала, что стихи будут новые, а эти строки были знакомы до боли и уже опубликованы. Заикнулась было, но воодушевленный (поклонником, видимо) поэт меня не слышал. Надиктованное я аккуратно перепечатала и с сопроводительным письмом отправила в редакцию. Подборку, конечно, не опубликовали.

Межиров в разговорах со мной к подборке не возвращался и больше никогда о ней не спрашивал.

В мае 2009 года, в очередной раз возвратясь из России, я позвонила в Нью-Йорк и услышала