Пустошь. Дом страха - Блейк Крауч

Но и через пять минут я по-прежнему не ощущал пальцы на ногах. Нагнувшись, я опустил руку в воду и обнаружил, что мои ноги охладили ее быстрее, чем это сделали бы две глыбы льда. Снова поставив тазик на керосиновый обогреватель, я дал воде нагреться, после чего опять погрузил в нее ноги.

Мне пришлось еще дважды подогревать талую воду, прежде чем я почувствовал, что в пальцах ног что-то просыпается – сильное жжение. Я попытался расслабиться, мысленно представив себе свой дом на берегу озера весной: я сижу на крыльце под соснами, прохладный ветерок со стороны воды колышет зеленые ветки…

Едва теплая вода жгла обмороженную кожу, подобно концентрированной кислоте. Не выдержав, я застонал. Соленый пот заливал мои больные глаза, ступни горели, словно я держал их над открытым пламенем. Боль заставила меня жалобно скулить, и хотя желание вытащить ноги из воды было непреодолимым, я понимал, что это не затушит пожар. Сейчас я расплачивался за холод, за четыре часа дороги по глубокому снегу в тонких кроссовках. Мне оставалось только сидеть на диване и терпеть боль, пожалуй, самую яростную, какую мне только доводилось испытывать.

* * *

К шести часам вечера боль стала терпимой, хотя я по-прежнему видел окружающий мир в алых красках. Высматривать Орсона в окно было бесполезно. Солнце зашло, и пустыня теперь была чернее, чем космическая пустота между звездами.

Достав ноги из остывшей воды, я встал. Меня пошатывало, но все же я испытал облегчение, ощутив, что к ступням вернулась хоть какая-то чувствительность. Кончики пальцев на ногах почернели, но тут я уже ничего не мог поделать. По крайней мере ноги свои я, похоже, спас. А за каким чертом нужны пальцы?

Порывшись в шкафах на кухне, я нашел свечку и коробок спичек. Отбрасывая мягким желтым огоньком дрожащие тени на бревенчатые стены, в четвертый раз проверил засов на входной двери и запоры четырех окон спальни. Затем, сжимая в руке потемневший бронзовый подсвечник, прошел по узкому коридору вглубь дома.

Ключ от входной двери также отпер дверь в комнату, бывшую моей тюрьмой. Мне показалось, я покинул ее совсем недавно, тесную и скудно обставленную. Хотя окно было зарешечено, я все равно проверил запор. После чего выдвинул из шкафов все ящики, оказавшиеся пустыми, и заглянул под кровать. В комнате не было ничего примечательного – тюремная камера, только и всего.

Вернувшись в коридор, я остановился перед дверью комнаты Орсона. Взявшись за ручку, заколебался. Ты здесь один. К черту страх! Я шагнул внутрь.

Под окном стоял холодильник. Незапертый. Я открыл дверцу. Пусто. Я запер окно. Теперь Орсону придется разбить стекло, чтобы проникнуть в дом.

Поставив свечу на туалетный столик из соснового дерева, я начал выдвигать ящики. Три верхних оказались пустыми, но когда я подергал последний, тот не поддался. Я дернул его сильнее, но он все равно не выдвигался, и тогда я ударил что есть силы ногой. Треснуло ломающееся дерево, и когда я снова дернул за ручку, ящик полностью выдвинулся из столика и упал на пол.

Спасибо тебе, Господи!

Я обнаружил пять видеокассет, пачку конвертов из плотной бумаги, коробку с микрокассетами для диктофона и три толстые тетради. Опустив свечу на пол, поднес ее к ящику и взял одну из видеокассет. Прочитал подпись, выполненную четким убористым почерком Орсона: «Джессика Горовиц, 29.05.92; Джим Йоунц, 20.06.92; Тревор Кистлинг, 25.06.92; Мэнди Соммерс, 06.07.92». Четыре имени на одной кассете, а всего кассет было пять, не считая тех трех, что я уничтожил в Вудсайде. Я отметил, что без исключения все записи были сделаны летом: в мае, июне, июле и августе, охотничьем сезоне Орсона.

Микрокассеты были помечены датами, и я предположил, что на них та же самая самозабвенная болтовня, которую Орсон в моем присутствии наговаривал на диктофон в Вермонте. Достав из ящика зеленую тетрадь на пружинах, я улегся на живот и в свете свечи принялся ее листать. Тетрадь оказалась заполнена стихами, от первой до последней страницы. Я прочитал вслух короткое стихотворение без заглавия, чтобы прочувствовать его ритм. Казалось, в своем голосе я услышал многообразие интонаций брата.

В двух других тетрадях были рассказы, афоризмы и отрывочные мысли человека, мечтающего о литературном творчестве. Писатель из Орсона не получился бы. Он мог сочинить красивую фразу, но в целом его проза и стихи отличались нескладностью и двусмысленностью, что обрекло бы его на провал, если б он вздумал печататься. Мне захотелось сказать ему это и то, что поэзия его прозаична. Мне захотелось, чтобы он увидел, как я сжигаю тетради и кассеты.

Оставались три больших конверта. В первом, озаглавленном «В новостях», были газетные вырезки, посвященные обнаруженным или, наоборот, необнаруженным жертвам Орсона. Второй был набит фотографиями, и я пересмотрел их все до одной. На полдюжине снимков я увидел себя самого, однако они не выставляли меня в слишком неприглядном ракурсе, чего я опасался, – даже та, на которой я смотрел на Джеффа через считаные секунды после его убийства.

На нескольких фотографиях был Лютер, творящий страшные дела. На одном из снимков он свирепо смотрел прямо в объектив мертвыми, бездушными глазами, а обе щеки у него были исцарапаны ногтями.

В третьем конверте «Досье» Орсон хранил хронологию шести кровавых лет, записанную на отдельных листах. Обратившись сразу к последнему году, я нашел краткое описание тех двух недель, которые мы провели вместе. Бегло пробежав их взглядом, задержался на последнем абзаце.

Вайоминг, 2 июня 1996 года.

Работать с ним было гораздо труднее, чем с Лютером, и он оказался далеко не таким же плодотворным, но я вижу в нем потенциал, который должен позволить ему превзойти моего первого ученика. Поэтому я его отпускаю. Еще одна неделя здесь – и он потеряет рассудок, в то время как я хочу, чтобы его ярость созрела, и тогда он будет опьянен ненавистью. Он – мой родной брат. Во многих отношениях он – это я. Я его люблю, и меньшее, что в моих силах, это представить ему его самого. Хотя я иногда подумываю о том, чтобы снова привезти его сюда, позвольте сделать одно предположение: мне это не потребуется. Он сам придет ко мне, и я никак не смогу этому помешать. Когда нужно, Энди умен и в высшей степени жесток. Если он придет ко мне, я поделюсь с ним своим дарованием, потому что он будет готов. Странно – на какое бескорыстие он меня вдохновляет.

Поднявшаяся над Уиндсом луна озарила снежный покров, превратив его в бескрайнее поле искрящихся голубых бриллиантов. Я поставил на керосиновый обогреватель банку со свиной тушенкой с бобами, и пока по всему дому расползался аппетитный аромат, я снова осмотрел пустыню в поисках Орсона.