Казаки. Донцы, уральцы, кубанцы, терцы. Очерки из истории стародавнего казацкого быта в общедоступном изложении - Константин Константинович Абаза

14 апреля караульные с церкви заметили, что большие толпы казаков выходят из города, провожаемые женским населением. Это известие впервые ободрило страдальцев, точно они «съели по куску хлеба».

Медленно, в самую распутицу, подвигался по Яицкой Линии генерал Мансуров. Илецкий городок, крепости Озерная, Рассыпная, свидетели первых успехов самозванца, уже были оставлены мятежниками. Тела убитых под Татищевой весло половодьем вниз по Яику. В Озерной старая казачка бродила дни и ночи над Яиком, пригребала клюкой плывущие трупы, притом приговаривала: «Не ты ли мой Степушка? Не твои ли черны кудри свежа вода моет?». И, видя незнакомое лицо, она тихо отталкивала труп и шла дальше. Все эти крепости Мансуров занял без сопротивления. На реке Быковой, в тесном проходе, его поджидал Овчинников с пятью сотнями казаков и полусотнею калмыков, при пяти пушках. Под прикрытием своей батареи, Мансуров переправил сначала 3 эскадрона гусар под начальством Бедряги, потом атамана Бородина с верными казаками, дальше батальон гренадер и егерей. Бедряга один решил все дело. Он ринулся в атаку и погнал мятежников, которые потеряли тогда 100 убитых, все пушки и 4 хорунки; Овчинников и Перфильев бежали в степь, они после присоединились к Пугачеву, а Дехтерев был захвачен в плен.

В тот же день вечером толпа казаков въехала в городок: раздался удар набата, по которому все казаки собрались в круг. Выслушав последние вести, круг постановил связать атаманов: Каргина, Толкачева, еще 7 человек более виновных и представить их Симонову. Большая толпа народа двинулась к ретраншементу. Там приняли ее за штурмовую колонну и выпалили из пушек. В ответ раздались крики: «Сдаемся! Покоряемся милосердой матушке Императрице!» Пальба тотчас стихла. Казаки сдавши пленных, объявили, что к дому Устиньи, приставлен караул. Голодающий гарнизон, прежде всего, подкрепился пищей, доставленной теми же казаками, а на утро 16-го апреля и Мансуров вступил через те самые ворота, которые не отпирались с Нового года. Радость освобожденных трудно описать: те, которые от голода и болезней давно не поднимались, были мгновенно исцелены; все разом заговорили, забегали, благодарили Бога, взаимно поздравляли. Офицеры братски обнимались с солдатами – беда всех сравняла, всех сделала братьями. Защитников ожидали щедрые награды: все они получили годовое жалованье; атаман Оренбургского войска Могутов и старшина яицкого войска Бородин получили, кроме чинов, золотые медали да по тысяче рублей денег.

Более виновные казаки разбежались; все беглые беспаспортные бродяги скрылись. На долю генерала Мансурова выпало очистить край, восстановить прежний порядок. Пугачев, как известно, вынырнул еще раз. Похозяйничав на заводах, он погромил Казань и, только разбитый Михельсоном, укрылся на Яике, где сами казаки его выдали. Пугачев был страшен не своим войском, не пушками, а тем, что к нему склонялось население деревень, поселков, заводов. Он обещал темному люду самое заманчивое – своеволие: делай, что хочешь, лишь бы признавал его государем. Главною заботою властей после усмирения мятежа, стало умиротворение края залитого кровью, зараженного своеволием. Особенно печальную память оставил после себя мятеж среди казаков, где он возгорелся и где прикончился. «От самого зачатия войска, – говорят старожилы, не было на Лике такого кровопролития, такой смуты, такого безначалия. – И добро бы какой неприятель напал, а то свои замутились, заколобродили, брат на брата, сын на отца восстал! Были на Яике братья Горбуновы: один брат, младший, в крепости был, на валу стоял, значит, руку Государыни держал, а другой брат, старший, на приступ шел и лестницу нес, значит, держал руку самозванца. Младший кричит с вала „Братец родимый! Но подходи! Убью!“– А старший брат, что с лестницей-то, ему в ответ: „Я то дам убью! Постой, взлезу на вал, подеру тебе вихор, вперед не будешь стращать старшего брата“. Сказал это и подставил лестницу к валу. Но лишь только занес ногу на первую ступеньку, младший брат с валу – бац в того из пищали! И покатился старший брат в ров. И в поле то же самое бывало: съедутся лошади и заржут – узнают друг дружку. По лошадям и воины узнавали своих семейных. Отец, бывало, кричит сыну: „Эй, сынок! Иди на нашу сторону! Не то убью!“ – А сын отцу в ответ: „Эй, батюшка, иди на нашу сторону! Не то убью!“ – А тут подскочит какой-нибудь полковник, да и гаркнет: „В поле съезжаться, родней не считаться! Бей!“. И хватит, выстрелит кто-нибудь из пищали – либо отец в сына, либо сын в отца! Такое-то было кровопролитие за грехи отцов…»

Следует сказать, что не все казаки участвовали в мятеже, лишь некоторая часть: многие были на стороне верного слуги царского Мартемьяна Бородина, а много было и таких, которые не приставали ни к той, ни к другой стороне, не зная, где правда. Мартемьян Михайлович Бородин, старый и умный человек, пользовался в войске большим почетом и уважением; не будь его, все казаки поднялись бы за Пугачева. Бородин часто появлялся среди бунтовщиков и без страха обличал самозванца. Однажды он был обезоружен и связан, один из мятежников уже замахнулся на него топором: «Хочешь покориться батюшке нашему Петру Федоровичу? Говори, не то убью!» – «Ах ты, разбойник! – закричал на него Бородин – Как ты осмелился мне это сказать? Сто раз умру, а не покорюсь обманщику, не поверую в него: он плут, бродяга!..» Уже топор коснулся его головы, но руку злодея вовремя удержали: Бородин должен был предстать на суд самозванца. Запертый в избу, они в ту же ночь был освобожден своими друзьями.

Как бы то ни было, казаки совсем разорились во время пугачевской смуты; промыслы почти прекратились, а тут к довершению бед, киргизы участили свои набеги. Они, по обычаю, грабили станицы, травили луга, отгоняли лошадей, уводили в плен женщин, детей. Сам султан поощрял хищников: его ближайшие родичи водили в набег партии. Это бедствие продолжалось до тех пор, пока не вступил в управление казачьими войсками Потемкин. Прежде всего, была решена участь виновных; вместе с Пугачевым казнили в Москве и главных его сообщников: сотника Перфильева, казаков Максима Шигаева, Падурова и Василия Торпова; Ивану Зарубину отсекли в Уфе голову; 14 человек после наказания сослали в Сибирь, а девять, выдавших самозванца, получили прощенье. В Оренбурге судилось 216 казаков, бόльшая часть которых также получила прощенье, и только 18 человек отправлены на службу или на поселение. Заботясь более всего о водворении мира и тишины в Яицком войске, Потемкин отправил на Яик публичный манифест, в котором