Казаки. Донцы, уральцы, кубанцы, терцы. Очерки из истории стародавнего казацкого быта в общедоступном изложении - Константин Константинович Абаза

бывало, никто не смел отступать, под страхом строгой кары. Старые казаки, все равно как истые охотники, оживляются, когда речь зайдет о рыбе: у них глаза разгораются, брови двигаются, высокий лоб сияет. У такого не дрогнула бы рука приколоть всякого, кто вздумал бы напоить скот из Урала во время хода рыбы. «Рыба тот же зверь, шума и людей боится: уйдет, а там ищи ее!».

И море не страшно казаку. Он хаживал по нему с детства, не только из Гурьева в Астрахань, но и дальше, вглубь, куда казаки пускаются часто на бударках за лебедями; от них в пользу идет пух, перья. Как истые моряки, казаки умеют лавировать, бороться с бурями, приспособлять снасти. Особенно славятся гурьевцы. Этот ни за что не расстанется с морем, с которым он сроднился, без которого жить не может, от моря гурьевец богатеет. Как бы в отместку за все благодеяния, сердитое море нередко лишает казака последней копейки, делает его нищим, пускает по миру; мало того, подчас оно втянет ею в середину и там, на просторе, играет его жизнью. Морской зимний промысел носит название «аханого», от слова «ахан» (сеть).

На льду Урала, в виду своих домов, собралось все население Гурьева – казаки, семейные, работники-киргизы. Идет тихий говор, прощаются матери с сыновьями, жены с мужьями; разлука долгая, дальняя: кто знает, что может случиться? В животе и смерти Бог волен. Атаман подал знак. Промышленники перекрестились: «Прощайте, родные, молитесь Богу!» и расселись по саням. Взвились, полетели добрые кони; загудел под санями лед, раздались веселые, удалые песни. Примерно через час аханики в устье Урала; это от Гурьева 14 верст. Тут, в виду пустынного моря, они останавливаются, чтобы запастись топливом, поздороваться с батюшкой Синим морем, да выпить про его бурную милость чарку водки. Отсюда казаки, поговорив, разъезжаются в разные стороны: одни едут вправо, другие влево, а третьи, самые зажиточные, – прямо в открытое море, искать добычи в глуби. У них и снасти лучше, у них лошадей и работников больше. Впереди едет вожак, он ведет за собой всех прочих, выверяя путь по компасу, который у него, как и у всех рыболовов, всегда за пазухой. Устье Урала, сейчас шумное, опустело; осталось лишь трое саней: то старик Чиров, сидя на облучке пригорюнился. Он забыл взять с собою образ Николая Угодника, который сопровождал его и на Аральском море, и в Киргизской степи, и на Мангишлаке – везде, где старик побывал на своем долгом веку. Этот образ спас жизнь его родителю, когда под Анапой турок выстрелил в него из пищали почти в упор; басурманская пуля, попав в образ, расплющилась. Жутко стало старику, и он услал за образом киргиза-работника.

Далеко от берегов остановились казаки шумным табором; посредине табора разбили кибитку. Из нее скоро вышел атаман и, по старинному обычаю, предложил бросить жребий, кому каким участком владеть. Билеты положили в шапку, прикрыли платком, после чего каждый казак подходил по очереди и вынимал жребий: какой номер, такой, значит, ему достался и участок. В минуту сделали во льду прорубь и воткнули туда сноп камыша. От этой точки вглубь моря провели по компасу две линии, или два «бакена», обозначив их вехами, – один правее, другой левее; по ним уж располагаются казаки, как кому выпало по жребию. В середине же, между бакенами, никто не может поставить свою сеть, потому что этим путем идет в Урал рыба. В бакенах тоже свой порядок: казаку положено ставить 50 сетей, офицеру 100, генералу 150. Здесь опасности нет, и снасть сохраняется в целости; на глуби же можно погибнуть в один час, в одну минуту. Чтобы собраться на глубь, казак должен обзавестись не менее, чем четырьмя лошадьми. В Гурьеве есть семейства, которые выезжают на 20–30 лошадях. Казаки едут верст за 60 от берега. Тут артели расстаются, каждая выбирает себе любое местечко, иные уезжают еще дальше. На избранном месте ставят «кошары» (войлочные кибитки), их окружают санями, к саням привязывают лошадей, укрытых попонами. И люди, и лошади одинаково приучены переносить все невзгоды среди пустынного моря, где гуляют-бушуют суровые ветры, кружатся снежные вихри, где небо и земля скрываются из глаз на многие дни. Лошади, вместо воды, довольствуются снегом или мелко-истолченным льдом. С утра до вечера промышленники ходят по рядам своих аханов, подтянутых под ледяной корой, и пересматривают, не запуталась ли где рыба. Если попадет, например, белуга в 20 или 25 пудов, то уж вытаскивают ее лошадью. Такие белуги, впрочем, теперь в редкость, а прежде попадались и в 50 пудов. Казаку, выехавшему на десяти лошадях, надо поймать 500 пудов рыбы, чтобы хорошо заработать.

Прошло 6 недель, как аханщики покинули свои дома. На вольных водах они рыбачили на глубине четырех сажен; дальше, по совету атамана, не заходили, но рыба ловилась тут плохо, в бакенах лучше. Они уже помышляли, выбрав аханы, ехать домой, как вдруг в половине февраля сильным южным ветром взломало лед, почти вплоть до устьев Урала; не успели еще аханщики опомниться, как ветер завернул от севера, и их разнесло, рассеяло по морю на льдинах. Более двухсот человек казаков и киргизов уплыли тогда от родных берегов. Это было в 1843 году. Ахнули гурьевцы, когда узнали об этом беспримерном относе. Не было семьи, где бы не тосковали по своим родичам. О помощи и думать нечего: дожди шли каждый день, лед на Урале совсем пропал; правда, у морского берега еще держался, но такой рыхлый, что по нему не ступить.

Аханщики бедовали ужасно. Вот плывет небольшая артель Затворникова, молодого казака 22-х лет, с ним 4 киргиза, 2 казачьих подростка да двое русских рабочих. Льдина им попалась тонкая и после двух недель до того искрошилась, так измельчала, что стала погружаться; аханщики стояли на ней по щиколотку в воде. В такой крайности Затворников столкнул 5 лошадей. Бедные животные не сразу утонули. Плавая возле льдины, они вскидывали на нее ноги и жалобно ржали. Затворников в сердцах схватив полено, стал бить своих лошадей по головам – и жалость, и злоба разом им овладели. Но это мало помогло: льдина час от часу исчезала, вешнее солнце уже в ту пору жарко пригревало. Затворников бодрился сам и ободрял своих горемычных товарищей, которые выли навзрыд или, припав к льдине, лежали точно мертвые; киргизы, сидя съежившись, по временам вздыхали, повторяя шепотом «Алла! Алла!».

Наступила ночь, 20-я по счету; хлеба оставалось всего 2 мешка. Когда рассвело, у Затворникова защемило на сердце; он почуял, что