Фамильный оберег. Отражение звезды - Ирина Мельникова

В кумирне всегда горели красные восковые свечи, распространяя запах благовоний. В слабом их свете идолы казалась еще страшнее и таинственнее. Но в том их сущность – пугать и завораживать.

В огне очага резвились духи. Они скакали, извивались, обнимая друг друга багровыми, будто свежая кровь, руками, щелкали искрами и трещали на своем языке. Говорят, что шаманы понимают язык духов огня…

Равдан отхлебывал из пиалы густой джомбу и продолжал смотреть на пламя, плясавшее в очаге. Странная ночь. Почему-то сегодня ему нестерпимо хотелось узнать, о чем же на самом деле болтают между собой духи.

– О, Великий Тенгри, душами предков заклинаю – яви свою милость, – почти беззвучно шептал Равдан, вглядываясь в пламя очага. – Одари крепостью духа, помоги осилить задуманное. Народ твой ныне един и силен. Пришло время сокрушить врага, коварного Канси, стереть с лика земного империю Цин, сделать народ ее пищей стервятников…

Пламя в очаге трепетало и колыхалось, то взметая лоскутья огня, то опадая. Рыжие сполохи, словно сайгаки, скакали по стенам шатра. А Равдан все не мог оторвать взгляда от пламени. Губы его едва заметно шевелились:

– О, Великий Тенгри, я готов! Все слова сказаны. Вода не может течь вверх, огонь не может гореть вниз. Я перепоясался мечом, дабы отомстить за кровь моих родичей, которых гнусные манзы предали смерти. Если я в своем праве, окажи мне свыше поддержку своими силами, держи могучую длань над моим народом! Сделай так, чтобы здесь, на земле, люди и духи объединились для победы…

– Ты все-таки призвал меня, непобедимый багатур? – проскрипел за спиной старческий голос.

И Равдан не вздрогнул, не повернул головы на этот голос, возникший, словно ниоткуда. Лишь сказал:

– Я ждал тебя, Тюлюмджи. Может, хоть ты, боо[62], дашь мне ответ, с чем столкнулись ойраты в кыргызской степи? Я теряюсь в догадках. В последнее время удача все чаще отворачивается от ойратов. Прежде послушные данники перестали бояться нас. Что происходит? Иногда я думаю, что это кермесы, души убитых, мстят нам за нашу жестокость.

Сзади раздался клекот, совсем не похожий на человеческий смех. Мелко затряслись бубенцы, словно низкие рабы вторили своему хозяину.

Старый шаман Тюлюмджи шагнул в круг света и присел на корточки возле очага. В руках у него – бубен, обтянутый шкурой молодого жеребенка – хулуна, и мешок, сшитый из кожи турпана – дикого степного скакуна.

– С каких это пор великий полководец считает воинские подвиги жестокостью? – вновь проскрипел его голос.

Ноздри Равдана раздулись, как у скачущего жеребца. От его дыхания вздрогнули и заметались духи огня.

– Мне не нужны долгие разговоры о добре и зле, почтенный Тюлюмджи. Мне нужен ответ.

– Ты получишь ответ, полководец, – сказал шаман. – Но сначала я почищу твой огонь – ты набросал в него слишком много дурных мыслей. Сладкое сделать горьким легко, горькое сладким – трудно.

Шаман развязал мешок и принялся сыпать в очаг веточки можжевельника, сухие пучки богородской травы, корни бадана… Огонь, меняя цвет, становился то кроваво-красным, то белел, точно испуганное насмерть живое существо. Духи, а может, демоны корчились, ластясь к шаману, тянули к нему, словно руки, языки пламени, но Тюлюмджи был непреклонен.

Наконец, вытянув сухую руку над очагом, шаман всыпал в него горсть бурого порошка. Огонь вспыхнул, будто в отчаянии охватил желтую человеческую ладонь – и опал.

Равдан с удивлением смотрел в очаг. В нем тихим, ровным пламенем горел огонь. И теперь даже искушенный в полетах мысли певец-улигерчи не разглядел бы в пламени ничего удивительного.

Шаман, бормоча что-то себе под нос, достал из мешка небольшой турсук[63]и габалу[64]– крышку его щедро украшали бирюза и кораллы, а подставку из горного хрусталя выточила рука искусного мастера. Не переставая бормотать, Тюлюмджи погрузил в огонь руку, державшую череп, словно это был не огонь, а проточная вода. Пламя равнодушно обтекало человеческую плоть, не причиняя ей вреда. Шаман поднял вверх другую руку – и из турсука в полость габалы, переливаясь в отблесках пламени, заструилась темная жидкость.

Вытряхнув турсук, шаман вынул руку из огня, снял с шеи оберег-мирде с изображением Будды Шакьямуни, окунул его в жидкость и протянул контайше костяную чашу.

– Пей, Алаке[65]!

Равдан взял теплый сосуд и принюхался.

– Что это? Кровь?

Шаман затрясся от негодования. И приказал:

– Пей! Иначе напиток потеряет силу огня!

Равдан выдохнул, словно собирался опрокинуть в себя чашу арке[66], и одним большим глотком выпил все до капли. Скривившись, он приподнял череп и взглянул в его пустые, затянутые серебром глазницы.

– Кажется, ты взял эту кровь у мангуса[67], почтенный Тюлюмджи? А чей это череп?

Шаман усмехнулся.

– Это череп другого Алаке – Батура-контайши, сына великого Хаара-Хулы, который желал знать ответы на все вопросы. Теперь он их знает.

– Ему они уже ни к чему, – сказал задумчиво Равдан.

Шаман пожал плечами.

– Возможно, он хотел поделиться ими с полководцем, череп которого пока еще не оправлен в серебро?

Контайша покачал головой. Язык его стал тяжелым, сухим и словно прилип к зубам. Даже если бы и хотел, Равдан не смог бы ответить шаману.

И тут все поплыло у него перед глазами. Шатер заволокло мороком – дрожащим и зыбким, будто речная заводь. Высохшее, обтянутое желтой кожей лицо шамана внезапно придвинулось близко-близко. И это лицо неожиданно напомнило Равдану грубые личины, выбитые на красноватых камнях, щедро разбросанных в кыргызской степи. Оно было столь же грубым и отрешенным. Но жилка над бровью билась и извивалась под сухой кожей, словно змея, пойманная старой кошмой. И расширившиеся зрачки шамана тоже были живыми. Они внимательно смотрели из темных глазниц, точно со дна глубокого колодца, неведомым образом проникая в кровь и плоть Равдана.

Внезапно громадное лицо шамана стало прозрачным. Сквозь него полыхнуло белое пламя.

– Смотри в огонь, – слова будто прорвали бесконечность, протекли между пальцев.

Смотреть мимо огня не получалось, как бы Равдан ни силился отвести взгляд. Яркое пламя заполняло вселенную, и в нем давно растворилось и призрачное лицо старого боо, и весь окружающий мир, и тот, кто когда-то, в незапамятные времена, слыл джунгарским контайши по имени Равдан…