Восьмая личность - Максин Мей-Фан Чан

Алекса Ву. 6 декабря.

Сегодня неявка. Мы с Алексой работаем почти четыре месяца. Хотя доверие постепенно формируется, интегрировать личности Алексы оказалось трудно. Я даже не знаю, стоит ли это делать. Может, ей надо, или им надо, чтобы они существовали как отдельные части ее? Вопрос в том, возможна ли вообще интеграция.

Алекса не рвет связи с «Электрой», пытается собрать улики на Навида (владельца клуба), использует Эллу, свою ближайшую подругу, в качестве предлога, чтобы вмешиваться. Интересно, может, она пристрастилась к острым ощущениям? К постоянной угрозе? Может, она чувствует себя живой только среди конфликтов и риска?

Я должен быть жестче, заставить ее понять, что карьера фотографа важнее, чем соваться в дела так называемой подруги. Я брошу ей вызов. Заставлю ее понять, что прошлое определяет ее нынешнее поведение.

Хотя я не обязан участвовать в ее драме, я задаюсь вопросом, являюсь ли я сторонним наблюдателем. Может, я реинкарнирую что-то из ее прошлого? Игнорирую ее уродливое окружение. Под этим я подразумеваю Долли. Может, Долли пытается меня о чем-то предупредить? И часть меня отказывается слушать?

Я смотрю на часы.

Я думаю: подожду еще пять минут и позвоню.

В окно я вижу двух медсестер, обе тощие, в белых халатах. Они бегут через лужайку, как две быстрые сигареты. Шарлотта наверняка получает удовольствие от этого преследования. В конечном итоге они догоняют ее, каждая берет ее за руку. Шарлотта смотрит в небо. Ее лицо напряжено, глаза — как грязные лужи на дорожках «Глендауна».

Двадцать пять минут девятого.

Я беру телефон и набираю номер Алексы.

Ответа нет.

Я предпринимаю еще одну попытку.

Опять нет ответа.

Что-то не так.

Я распахиваю глаза — тик-так — телефон звонит как сумасшедший, но мне до него не дотянуться.

Рядом со мной валяется платье с золотыми блестками. На подоле — засохшая грязь, кое-где блестки оторвались и рассыпались по полу, как блестящие конфетти.

Я медленно вытягиваю руку и вижу ссадину на запястье, часы куда-то делись.

«Какая беспечность — так испачкать новое платье, — мысленно говорю я. — Беспечность и глупость».

Я закрываю глаза и пытаюсь сосредоточиться.

«Что случилось? Почему я голая лежу на полу в своей спальне?»

Неожиданно в обоняние врывается запах тухлого мяса. В голове стучит, в горле пересохло от жажды.

«Вставай», — приказывают Паскуды.

Как ни удивительно, Тело подчиняется.

Наверняка вчера вечером я слишком много выпила. Заняв сидячее положение, я таращусь на свои ноги — голые и в красных пупырышках.

«Разве на мне не было чулок?»

Я оглядываю комнату, но чулок нигде не вижу. Зато замечаю ссадины на другом запястье. Я с испугом понимаю, что потеряла время. Много времени.

Наверное, я отключилась, решаю я, зная, что теряю время я только тогда, когда переживаю стресс, когда устала, испугана или протестую. Я похлопываю себя по голове, надеясь вытрясти что-нибудь полезное или разбудить кого-нибудь.

«Раннер! — кричу я. — Онир!»

Ничего.

Я бреду в ванную и плюхаюсь на унитаз. И специально бьюсь затылком о стену. Начав писать, я соображаю, что не подняла крышку. Но на то, чтобы встать, у меня нет сил, поэтому я продолжаю сидеть, и по моим ногам течет теплая моча.

Когда я встаю, я понимаю, что все еще пьяна — меня качает, когда я наклоняюсь, чтобы вытереть сиденье.

«Взгляни на себя, — презрительно хмыкают Паскуды, — стыд и срам».

«Пошли вы», — отбиваюсь я.

Я подхожу к раковине, включаю горячую воду. Пар быстро затуманивает зеркало на стене. Я за три движения, как автомобильные «дворники», ладонью стираю его. Вжик-бум. Вжик-бум. Вжик-бум. Мое тело неожиданно дергается. Из зеркала на меня смотрит избитая девушка. На левой щеке у нее порез.

«Это я? Эти все синяки мои?»

Я быстро осматриваю тело на предмет других повреждений — на плече я вижу ссадину.

«Что случилось?» — в отчаянии снова спрашиваю я.

Молчание.

Паскуды посмеиваются.

«Рассказывайте», — молю я.

«А ты попробуй, заставь нас», — хмыкают они и отворачивают самодовольные и жестокие физиономии.

Я ищу остальных, но их нет. Пропали. В Гнезде пусто.

«Простите меня! — кричу я. — Где все?»

Наверное, я совершила нечто ужасное, если вся Стая исчезла, а может, они просто испугались, может, тирания Паскуд заставила их куда-то забиться.

«Все в порядке, — наконец шепчет Раннер, — все целы. Не беспокойся».

Я с облегчением чувствую, как сердцебиение замедляется.

…и вот я в ванне. Тик-так. Кожа болит, как от тысячи мелких порезов бумагой. Пальцы сжимают эмалированный край ванны. Жмурясь от боли, я жду приговора Паскуд, их милостивого и садистского разрешения погрузить голову под воду.

«Кто у нас тут грязный? — издеваются они. — Давай-ка, очисть себя».

Я опускаю голову под воду, и масло чайного дерева обжигает раны у меня на лице.

«Я, я грязная, — говорю я. — Я, я, я, я, я».

Тик-так.

Тик-так.

Стук в дверь неожиданно будит меня.

— Ты как там? — кричит Анна.

Я оглядываюсь. Ванная. Зеркало. Персиковые полотенца. Шипучие бомбочки.

— В порядке, — с трудом выговариваю я. — Сейчас выйду.

— Я собираюсь к Рею. Суп в духовке. Куриный, твой любимый.

— Спасибо, — говорю я.

Я дрожу, вода уже остыла.

«Подъем, подъем», — хохочут Паскуды.

Мне удается одеться, я добредаю до кухни — телефон показывает семнадцать минут первого, — насыпаю себе миску шоколадных шариков, заливаю их «Золотым молоком» и пальцем снимаю сливки из-под крышки. Шарики плавают, как затерянные в океане. Я ложкой отодвигаю их и пью молоко прямо из миски. Мой рот горит.

Все мои движения — как на замедленной съемке. Мои сознание и тело фильтруют запахи, вкусы и звуки, как будто не могут впустить их в жизнь. Мне хочется заблокировать весь день и все, что связано с прошлой ночью.

«Ну, пожалуйста», — думаю я и произношу слова вслух, зная, что их никто не услышит:

— Пожалуйста, пусть все это исчезнет.

Гул открытого холодильника выдирает меня из паники. Мигающая красная лампочка и частый писк сообщают мне, что дверца нараспашку. Я закрываю ее, и мое влагалище пронзает острая боль. Я сгибаюсь пополам, ухватившись за кухонный прилавок. Тело мгновенно просыпается.