Восьмая личность - Максин Мей-Фан Чан

— Как дела? Ваша дочь прижилась в научных кругах? — спрашиваю я, зная, что ее дочь недавно уехала из дома. Получив степень бакалавра по истории, она перебралась на север, в Эдинбургский университет.

— Да, все хорошо, спасибо, — говорит она, однако я не убежден. — У нее-то дела идут отлично. Чего про меня не скажешь, — шутит она, и ее голос слегка дрожит.

— Вы скучаете по ней? — спрашиваю я.

Она кивает и, чтобы не расплакаться, принимается крутить настольные часы на моем столе.

Молчание.

— Дочерей отпускать очень трудно, — наконец говорит она.

— Это верно, но мы должны их отпускать, — лгу я.

Я представляю Сюзанну на вечеринке по случаю ее дня рождения: вылетает пробка из бутылки шампанского, вокруг толпятся красивые молодые люди. Их любовь к ней — для меня как выстрел в руку. Ее улыбка меня не убеждала: чуть-чуть напряжена челюсть, ее внимание рассеяно, она чем-то озабочена.

«Речь! — крикнул кто-то из ее друзей. Она стала пунцовой, почти в цвет платья. — Речь!»

Ее замешательство встревожило меня, поэтому я тут же встал, намереваясь произнести речь в ее честь и сгладить неловкость. Но потом встал и он. Пьяный и уверенный, что наделен особым правом, он обхватил красную талию Сюзанны.

* * *

Секретарша поднимает с пола скомканный платок — вероятно, его бросила Шарлотта, — как будто это ее обязанность. Она не чурается этих мятых свидетельств боли и не досадует на них. Когда она уходит, я оглядываю посылку, кручу во все стороны в поисках обратного адреса. Анонимность отправителя вызывает подозрения. Что до моего адреса, то он выведен крупным, наклонным почерком, похожим на детский. Ножом для конвертов от Лукаса я осторожно разрезаю бумагу и пузырчатую пленку. Внутри бокал для мартини и белый бумажный пакет со свежими личи. На ножке бокала на тесемке раскачивается маленькая бирка. На ней уже другим почерком написано:

Подарок.

Я зубами снимаю кожицу с одного рубинового личи и целиком вытаскиваю мякоть, представляя, как Алекса, маленькая девочка, смеется над своим глупым папой. Над человеком, который продолжает без арендной платы жить у нее в голове. Беспокоить ее своими визитами, как какой-то психологический сквоттер[24]. Я жую личи и выплевываю гладкую черную косточку в металлическую мусорную корзину у себя под столом. Дзынь.

Я представляю Алексу. Ее руки, которые гладят завязки блузки. Ее талию — недостижимую для меня линию горизонта. Зеленые глаза, замечающие все проблески эмоций, что она пробудила во мне.

Я беру свой блокнот для записей.

В мои ноздри вторгается стерильный запах горной сосны, смешанный с распаренным корнем лотоса. Не такой уж неприятный запах, думаю я.

«Шутишь? — говорит Раннер, морща нос. — Это же вонь!»

К ней присоединяется Долли:

«Ага, запах противный».

Я оглядываю незнакомую кухню, маленькую и вычищенную до блеска. Стопка бумажных полотенец пристроилась рядом с мойкой, над которой висит пара розовых резиновых перчаток — они напоминают коровье вымя в стиле Дали. На подоконнике — белый пластмассовый «Кот удачи», он залит солнцем и машет лапами вверх-вниз, вверх-вниз. В его улыбке кроется угроза.

Так написано на декоративной табличке, висящей над мисками для риса, составленными в некое подобие Пизанской башни. Гул от вытяжки над плитой громкий и дребезжащий — как от турбин самолета, — и кажется, что стены кухни вот-вот рухнут.

Кесси перемещается от вока к духовке и от духовки к воку. Медленно и вдумчиво. Короткий подход к дубовой разделочной доске, где лежит уже помытая китайская капуста, — и ее руки принимаются ловко орудовать стальным ножом, с которым было бы не страшно оказаться в дремучем лесу.

— Мы побудем немного, — шепчет Элла. — Я пообещала Грейс, что потом поведу ее в кино.

— Ладно, — киваю я.

Она знает, что я испытываю двойственное чувство от пребывания здесь. Я посоветовалась со Стаей, прежде чем ехать сюда. Раннер тогда вышла вперед и от имени всех заявила:

«С нами все будет в порядке».

Элла наблюдает, как Кесси вращает вок, вместо соли добавляет соевый соус и ждет момента, когда нужно уменьшить огонь. От восхитительного запаха чеснока и чили у меня урчит в животе.

— Навид сказал, что тебе, возможно, понадобится помощь, чтобы обустроить одну из комнат, — перекрикивает гул вытяжки Элла, — или позаниматься с девочками. Он говорил, что у них не все хорошо с английским.

Кесси улыбается.

— Одну минуту, — говорит она, отжимая листья китайской капусты. Вода течет с них, как с обвисшего зонтика.

С довольным видом она кладет их на свиные ножки, добавляет хорошую порцию меда, горсть кунжута. Это одно из моих любимых блюд. Неожиданно во вспышке воспоминания я вижу своего отца, такого живого, как будто он здесь, рядом. Сунув нос в кастрюлю с молочным поросенком, он с удовольствием ест блестящее сладкое мясо. Его волосы зачесаны назад, рукава ослепительно-белой рубашки закатаны до локтей.

Элла поворачивается ко мне и взглядом указывает на трех девочек-подростков в разной степени раздетости. Они по-турецки сидят за низким деревянным столом, где все подготовлено к ритуалу чаепития. Из четырех крохотных чашечек самая изящная, с извивающимся и тянущимся к своему хвосту оранжевым драконом, — для Кесси. Одна из девочек берет палочки для еды, стоящие в кружке с дезинфицирующим средством. Оглядывая меня с ног до головы, девочка одной палочкой протыкает булку.

— Tā mā de xiāngjiāo! — хихикает она.

Все трое кудахчут, как ведьмы в «Макбете»:

Я не отвечаю, не желая пока что обнаруживать свое двуязычие. Их интернационализированный расизм и ненависть к самим себе — невидимый кинжал, направленный на них же и против меня. По их искаженным лицам я понимаю, что это заученное поведение настолько укоренилось в них, что они могут только ненавидеть.