Шанхай. Книга 1. Предсказание императора - Дэвид Ротенберг

Вдовая швея смотрела на лежащего на циновке сына, от которого остались лишь кожа да кости и наполненные страхом глаза. На его бритом лбу успела вырасти щетина, а в свалявшейся маньчжурской косичке застряла грязь и кусочки плитки, которой был выложен пол. Мать склонилась над сыном и скорее прочитала по его губам, нежели услышала слова: «я пянь». Опий.

Она помнила, как эти же, только тогда еще младенческие губы нежно сосали ее грудь, эти же глаза смотрели на нее снизу вверх, а пухлые детские ручки мяли и гладили ее.

«Как давно это было. Целую вечность назад», — подумала она, всматриваясь в выросшего сына и пытаясь снова увидеть в нем ребенка, найти хотя бы намек, напоминание, след того, что было задолго до опия.

Женщина поежилась.

Подойдя к жаровне, она помешала в ней кочергой и вдруг обратила внимание, что уголь, купленный только вчера, почти закончился.

«Нет, не закончился, — подумалось ей. — Он его продал».

Он уже украл все ее вещи, которые можно было продать, и превратил их в наркотический дым.

Солнце поднималось. Занимался новый зимний день. Это будет последний день, когда ей придется страдать от пагубного пристрастия сына.

Юноша застонал, и воздух наполнился кислым запахом мочи. Едкая жидкость пропитала его штаны, а потом и циновку, просочившись до самого пола.

Она покивала головой и несколько мгновений думала о том, что должно произойти. Нет, не здесь. Здесь никому ни до чего не было дела. В другом месте. Что произойдет с ней там, в другом месте?

Молодой человек открыл рот и вновь взмолился, прося опия.

Женщина вздохнула: «Я пянь. Проклятый опиум. Пусть проклятье падет на голову тех, кто привез эту отраву сюда, к излучине реки».

Затем она взяла шелковую подушку, свадебный подарок матери, положила на лицо сына и навалилась на нее всем телом.

Ее удивило, что сын почти не сопротивлялся, удивило то, как легко оказалось потушить огонь жизни, тлевший в изможденном теле наркомана. Но больше всего женщину удивили рыдания, вырвавшиеся вдруг из ее груди. А слезы, падавшие на застывшее лицо сына, казались чужими.

Вдова подошла к кровати и достала из-под матраца тайпинскую листовку-воззвание, которую ей дали на рыбном и птичьем рынке почти два года назад. Она называлась «Пути Бога, открытые человеку». Женщина аккуратно свернула листовку и спрятала ее в пояс платья. Люди все время толковали о победах, которые одерживают тайпинские мятежники в горах на севере провинции Гуанси. Постоянно шли разговоры о том, что они избавят страну от иностранцев и их проклятого опия, о том, что каждый дееспособный человек обязан оказывать им любую посильную помощь. Женщина, оказавшаяся способной убить сына-наркомана, без сомнения, окажется им полезной.

Она в последний раз закрыла дверь своего домишки и сделала первый шаг в большом путешествии, которое приведет ее в центр самого крупного мятежа в истории человечества — тайпинского восстания.

Она была не единственным человеком у излучины реки, попавшим под влияние тайпинского памфлета. Макси понадобилось несколько дней, чтобы ему перевели листовку, поскольку он не хотел привлекать к этому ни Чэня, ни своих подчиненных и каким-то образом почувствовал, что тут не надо просить помощи и у Ричарда. Когда же Макси наконец прочитал перевод листовки, его охватило старое, знакомое чувство. То самое, которое он много лет назад испытал на опийной ферме в далекой Индии.

— Должен же я чем-то кормить свою семью, — ответил узник. Затем он повесил голову на грудь, его цепи звякнули, а по мышцам на спине прошла легкая рябь.

За несколько лет Конфуцианец слышал эти слова, наверное, сотни раз. Ему хотелось думать, что перед ним — всего лишь очередной вор, но в глубине души он понимал, что это не так. В последнее время он видел слишком много таких, как этот, — сильных людей, которые кормили свои семьи, сохраняли верность своему государству и исправно платили налоги, но теперь остались без работы. Юридически у него не было выбора. Мужчина будет казнен. Воров, пойманных и доставленных к Конфуцианцу, неизбежно ожидала казнь. Он уже собирался огласить приговор, как вдруг спросил:

— Где ты работал раньше?

— На канале, ваша честь.

— На Великом канале?

— Да, на канале Первого императора.

— И какую работу ты выполнял?

— Я был бурлаком и буксировал баржи. Но их больше нет. — Голос узника задрожал, и он повторил: — Барж больше нет.

«Этот человек говорит слишком складно для простого работяги», — подумал Конфуцианец, а вслух произнес фразу, которую в последнее время говорил слишком многим узникам:

— На рассвете ты отправишься в мир иной.

Стражники подняли осужденного на ноги, и вдруг Конфуцианец, к их удивлению, спросил:

— Как твое имя?

Мужчина назвался.

— Пускай посидит еще немного, — приказал Конфуцианец, повернувшись к стражникам. — Я пока не хочу, чтобы его казнили.

Прежде чем кто-то успел спросить его о причинах столь неожиданного решения, он встал и вышел из комнаты.

В тот же день, только чуть позже, он достал из тайника древний дневник и сделал в нем новую запись. Он был глубоко обеспокоен.

С появлением Белых Птиц на Воде многое у излучины реки изменилось. Тьма сгущалась. Фактически этот город — да что там город, вся страна, подобно кораблю, снялась с мели и поплыла. Вернее было бы сказать, что она плыла по течению, будучи брошена на произвол судьбы, переполненная курильнями опия, опийными наркоманами и теми, кто продавал зелье. Однако настоящую опасность для Срединного царства представляли даже не наркомания и наркоманы. В уплату за опий из страны утекало огромное количество китайского серебра. Столь грандиозное разбазаривание национального богатства вынуждало правящую маньчжурскую династию облагать крестьян непомерными налогами и безжалостно карать тех, кто оказывался не в состоянии платить. Не проходило дня, чтобы Конфуцианец не столкнулся на улице с каким-нибудь беднягой, у которого были отрублены руки, выколоты глаза или который был закован в тяжелые деревянные колодки — толстую доску с отверстиями для шеи и рук. Каждого из этих несчастных вела жена или дочь, пытаясь поддерживать оковы, чтобы облегчить их вес, но по большей части безуспешно.

Сельская местность также наполнилась безработными. Великий канал Циня Шихуанди, пересекающий могучую Янцзы и доходящий до Пекина, практически перестал использоваться. Несмотря на то что Шанхай почти не разрастался, все местные рынки были забиты товарами британского производства, ранее продававшимися в основном в Гонконге и Кантоне, в результате чего китайские производители поголовно разорялись. Рубашки, сшитые на фабриках Манчестера, даже проделав морское путешествие длиною в три тысячи миль, стоили в три с лишним раза дешевле, чем одежда местного производства. В результате тысячи сильных — очень сильных! — бурлаков, которые раньше, миля за милей, таскали на длинных тросах баржи по Великому каналу, остались теперь без работы и не имели возможности прокормить свои семьи.