Женщины Никто - Маша Царева

— Анфиса скажет тебе спасибо, — помолчав, усмехнулся он. — Ты несчастный человек, Полина Переведенцева. Наверное, до сих пор считаешь себя королевой мира. Ты красивая, классно выглядишь и в постели просто огонь, никто не спорит. Но думала ли ты, что будет с тобою через пять, через десять, пятнадцать лет?

Сказав это, он бросил на стол несколько тысячерублевых купюр и ушел, даже не обернувшись. Это было вполне в его стиле, вот так бросить ее одну. Учитывая, что происходило все это не в центре Москвы, а в ресторанчике на глухой проселочной дороге, у черта на куличках. Даже не поинтересовался, как она собирается возвращаться, есть ли у нее деньги на такси и не опасно ли ловить машину в этой глуши. Он никогда ни о ком не думал, кроме себя.

Все это было грустно.

Но Полина вдруг ощутила такую легкость, что не передать словами.

Как будто бы из куколки вуду, ее изображающей, вдруг кто‑то вынул длинную иглу.

Самолет только что взлетел, и, прильнув носом к иллюминатору, Полина рассматривала удаляющуюся землю. Через четыре часа она будет в Милане, оттуда возьмет такси до Генуи, а уже там… Там ее либо ждет волнующее приключение, либо — просто ленный средиземноморский вечер, пахнущий солью, жасмином и свежими креветками, нулевой километр ее новой жизни.

В аэропорту ее провожала Анюта. Милая трогательная Анюта вручила ей на прощание букет садовых ромашек, который теперь вянет в соседнем кресле. Нютины глаза лучились таким неразбавленным счастьем, где‑то в машине, сразу за выездом из аэропорта ее ждал Игорь (ему показалось, что заехать на стоянку — слишком дорого).

Анюта, Анюта…

Точно в кривом зеркале Полина увидела в ней собственную теневую сторону, свою вывернутую наизнанку сущность. Само собой пришло понимание: она вдруг осознала, что никакой любви никогда и не было. Просто она штурмом взяла собственное спокойствие, оседлав огнедышащих демонов, которых почему‑то с любовью и перепутала. Эгоизм, страсть, дрожащее от нетерпеливого возбуждения желание получить все и немедленно. Она всегда была пожирательницей жизни, с детства решительно расставляла мишени, которые потом атаковала со взрослой холодностью. Алчно ждала, хватала, завоевывала. Как больной булимией запихивает в глотку пищу без разбора, так и Полина пожирала будни, глотала, не жуя, впечатления, эмоции, людей.

А Роберт должен был стать ее главным блюдом. Иногда она смотрела на него — знакомого, родного, чужого, такого близкого, что можно протянуть руку и ощутить ладонью ершистую небритость его щеки, такого далекого, что можно неделю до него дозваниваться, зло кусая губы, а потом случайно встретить на улице под ручку с сыто улыбающейся «Мисс Моршанск». Смотрела, и ей хотелось его убить, чтобы в его глазах больше никогда не отразились чужие улыбающиеся лица, нахально торчащие груди, холеные вагины, цепкие пальцы. Чтобы больше никогда его хриплый голос не произнес много раз отрепетированную фразу о том, что в душе он одинок, хотя формально не один.

Ее швыряло от удушающей ненависти к слепой страсти, как пустой бумажный стаканчик на ураганном ветру.

В те моменты, когда Полине не хотелось его убить, ей хотелось его сожрать — наесться им до отвала, до теплой сытой тяжести, до сладкой отрыжки. Чтобы он навсегда остался с нею, чтобы его генетический пароль взломал ее ДНК, чтобы его кровь стала и ее кровью тоже. Точно насилующий туземок варвар, Полина даже не задумывалась о своей возможной неправоте. Она желала обладать, а он ласково шептал ей «Польечька», а запах его волос казался понятнее русского языка. И она бережно подобрала это колючее влажное «Польечька», высушила между страниц Большой советской энциклопедии, отреставрировала, покрыла лаком, надушила розовой водой и положила на самую почетную полочку памяти. Она перезаписала миллион дублей, которые можно было с задумчивой улыбкой перебирать перед сном.

Однажды модный психотерапевт сказал Поле, что в ней нет внутренней мамы. Некоего абсолютно лишенного логики внутреннего голоса, который вне зависимости от обстоятельств нашептывал ей, какая она красивая, умная и талантливая, причем делал это с такой искренностью, что она почти чувствовала бы его ласковый поцелуй на своем затылке. Она не умела собою умиляться, восхищаться, не умела искренне и беспричинно себя любить.

«Вы — обслуживающий персонал!» — сказал психотерапевт, а Поля, помнится, жутко обиделась и банально заподозрила врача в хронической сексуальной неудовлетворенности и желании выместить зло на пациентах.

«Вы живете не для себя, а для других, — спокойно продолжил врач. — Постоянно держите себя под контролем. Не позволяете себе сорваться, выйти из дома с грязными волосами и прыщом на носу. Просто отдохнуть, не являясь центром внимания. Вы служите желанию других видеть вас такой‑то и такой‑то!»

Сама Полина всегда считала себя перфекционисткой.

Она словно не жила, а постоянно строила декорации к какому‑то идеальному миру. Трудолюбиво плела вокруг себя кокон обустроенности, терпеливо строила домик для Барби, розовый кирпичик к розовому кирпичику. Время шло, идеалы менялись, Поля рушила стены, а потом заново восстанавливала идеальный интерьер.

Когда‑то давно, в бунтарской юности, ей казалось, что идеальный мир — это клип «Crying» группы «Aerosmith». Чтобы бесцельно куда‑то мчаться, и чтобы светлые волосы развевались на ветру, и все при желании можно было послать к растакой‑то матери, и чтобы рядом был мускулистый блондин с непослушным ветром в глазах и улыбкой падшего ангела. На смену этой короткой вспышке свободолюбивого счастья (гитарные песнопения на Арбате в драных сетчатых чулках, мастерские каких‑то мутных художников, которые сначала проникновенно говорят: «Я тебе буду как отец родной!», а потом их указательный палец оттягивает резинку твоих трусов, слабенькая крымская травка, дешевый портвейн и влюбленность в доморощенного рокера с вечно сальными патлами, сережкой в соске и неприлично синей, в лучших зэковских традициях, татуировкой) пришли тихие мещанские радости. Непременно длинная шуба, норковая, светлая, с капюшоном‑коброй. Чтобы каждый день святого Валентина получать в подарок кольцо от «Tiffany». Гордиться тем, что не умеешь готовить даже яичницу, и ежедневно ужинать в ресторане. «Что вы на меня так смотрите? Я ведь могу себе это позволить!» Морщить нос, когда кто‑то произносит: «пиво», «Хургада», «Султана Французова». Проникновенно доказывать притихшим подружкам, что замуж можно выйти только за того, кто способен подарить тебе внедорожник «Порше» и создать миллионные трастовые фонды имени ваших будущих общих детей.

Все это Поле довольно быстро надоело. Потом она какое‑то время играла в аристократку‑интеллектуалку. Никакого глянца, никакой дольчегаббаны, никаких выходов в свет с позагоравшими в солярии манекенщиками, никакого ванильного мороженого и эпизодических просмотров «Дома‑2». Носить бельгийцев и голландцев (в крайнем случае, приобретенный на «Portobello road» винтаж), читать Кафку, Сартра и Баррико, смотреть европейских альтернативщиков и ночную болтовню Гордона, курить только через длинный агатовый мундштук, говорить с легким придыханием.