Женщины Никто - Маша Царева

Она и Роберта умудрилась притянуть на орбиту своей искусственной планеты. Затянуть в черную дыру своего искусственного идеального мирка.

После всей этой мишуры, после стольких лет жизни напоказ и жесткого самоконтроля ей вдруг захотелось чего‑то очень‑очень простого, того, чего у нее никогда не было, искренности какой‑то. А что может быть более искренним, чем хороший секс? Наверное, между ними все же было что‑то особенное, но это нечто скорее имело отношение не к чувствам, а к животным инстинктам.

Правильная, расчетливая, холодноватая Поля никогда не позволяла себе животной страсти; она никогда не шла на поводу у своих гормональных торнадо, в крайнем случае, отделывалась обменом горячими взглядами над бокалом вина. Не теряла голову, не плыла по течению, планировала, рассчитывала, упрямо стерегла репутацию. Секс на первом свидании? Еще более противоестественно, чем ужин из крем‑брюле!

Да и, честно говоря, сам секс никогда не вызывал у нее особенных эмоций. Да, «желтая пресса» возвела ее чуть ли не в главные московские путаны, знали бы они, пленники стереотипов, насколько жалок и невесом был ее опыт.

Случайный первый мужчина — из любопытства, не по любви! Он был художником, он рисовал ее портрет, и на третьем или четвертом сеансе Поля словно случайно спустила лямку сарафана с круглого загорелого плеча и посмотрела на него так, что он опрокинул мольберт и поспешил к ней, на ходу расстегивая джинсы. Было больно, холодно, мокро; и напрасно начитавшаяся любовных романов Полина ждала волшебства и электрического тока в кончиках пальцев. «Волшебство» длилось секунд тридцать пять, а электрический ток если и был, то исходил от синтетического свитера художника. Все это оставило чувство легкого недоумения и нежелание играть в эти странные игры. Она подозревала весь мир в малодушии: не может ведь быть так, что всем им — поэтам, кинозвездам, романисткам с пылкой фантазией, богатым теткам, покупающим стриптизеров, извращенцам, прижимающимся в автобусе, — на самом деле нравится этот неудобный, потный, унизительный процесс?!

Во второй раз все было лучше. Ее второй мужчина был манекенщиком, ее ровесником, он был пылко в Полю влюблен, долго за ней ухаживал, однажды потратил последние деньги на то, чтобы подарить ей на 8 Марта дорогие кожаные перчатки. Он был беден, самонадеян и горяч — то, что ей нужно, чтобы заново попробовать любовь на вкус. Он даже стихи ей писал — корявые, топорные, но такие, черт возьми, трогательные. Ей хотелось как‑нибудь его отблагодарить. Это была не страсть, это была нежность. Ей больше запомнилось, как они потом спали в обнимку, вернее, это Полина пыталась спать, он же до самого рассвета нашептывал наивные свои фантазии о том, как они поженятся, родят троих дочерей и сына и поселятся в деревянном домике на Клязьме. Даже козу намечтал, чудак, козу, которую Поля будет доить по утрам. Чтобы у их деток было свежее молоко к завтраку, ага. Оба понимали, что этому не бывать никогда, но строить планы было так приятно, как будто бы играешь в компьютерную игру, где надо возводить города, а потом идти войной на соседнее королевство.

Затем появился Петр Сергеевич. Он был намного старше, и в его образе было не больше порока, чем в телепередаче «Спокойной ночи, малыши!» (даже меньше, потому что передачу ведет эротично надувающая губки Оксана Федорова, а Петр Сергеевич если что‑то и умел надувать, то только резиновую лодку, на которой рыбачил пару раз в год, да партнеров по бизнесу). Разве было ему под силу растопить такой ледник, как Полина Переведенцева? Зато он научил ее главной женской хитрости — имитировать оргазм, и в этом искусстве она достигла совершенства.

Были еще мужчины, мужчины, с которыми она надеялась связать судьбу, мужчины, от которых она что‑то хотела, мужчины, которые пользовались ею как красивой игрушкой, а потом, когда ее тело переставало дрожать от фальшивого оргазма, а завязанный узлом презерватив отправлялся в помойное ведро, уходили прочь, к другим горизонтам, брать штурмом другие города. Их было немного, и среди них не было ни одного, с кем она хотя бы на минутку почувствовала бы себя счастливой.

И вдруг Роберт. Откровение. Шок. Катарсис. Когда он впервые посмотрел на Полю, она вдруг почувствовала такое, такое, чего до сих пор не могла осмыслить или хотя бы определить. Тот самый электрический ток в кончиках пальцев, щекочущие крылья бабочки в животе, ураганные волны огненного румянца бьются в щеки, и почему‑то так страшно показаться идиоткой, а ведь он даже не успел к ней прикоснуться. Ей просто не повезло. Обычные женщины проходят через это огненное море в подростковом возрасте, когда пыл желания искренне путаешь с любовью до гроба.

Полина вспоминала Роберта с некоторым удивлением, ну как же она, взрослая баба, могла так оплошать? Перепутать любовь и электрическое желание, убить два года на болезненную рефлексию, почти сложить лапки и сдаться перед вечной мерзлотой маячившего впереди климакса.

Впрочем, бывают и более сложные и опасные ошибки. Взять ту же Анюту.

Анюта….

Думать об Анюте почему‑то было горько. Дурочка, такая счастливая дурочка, долго ли продлится это твое беззаботное счастье, надолго ли хватит твоего терпения. Отмывать его, пьяного, ничего не соображающего, не фокусирующего взгляд, ворочать его тяжелое неподвижное тело, укутывать в теплый флиссовый плед, а потом, утром, нести ему прохладный рассол и ерошить его волосы, и смеяться от умиления, и плакать от счастья, зарывшись носом в его свитер, прокуренный, изъеденный молью. Как она могла второй раз угодить в тот же капкан?! Да, Игорь Темный — это совсем не то, что ее бывший муж Васенька. Он умен, начитан, в нем есть отрицательное обаяние, чертовщинка, он утонченный и умеет взглянуть так, что мурашки по коже, наверняка он искушенный любовник и совершенно точно — великолепный собеседник, с ним интересно, он из тех, кто умеет держать на взводе, не перебарщивая, не доводя до пропасти. Но жизнь с алкоголиком — это и есть жизнь с алкоголиком. Носиться по врачам и шарлатанам от народной медицины, переживать, когда он уходит в запой, на своем горбу пытаться вытянуть его из заколдованного леса, подтирать его блевотину, смотреть, как он худеет, хиреет, тает, возить его на рентген печени два раза в год и тихо плакать под осуждающим взглядом врача.

Но Анюта по‑другому не могла. Если Поля путала любовь со страстью, то она, Анюта, — с жалостью. Она могла любить только того, кто заставляет ее сердце вибрировать в этом жалобном ритме. Того, кто заставляет плакать — но не горькими, а светлыми слезами. Того, кто надо спасать, тянуть.

Сколько женщин таких вокруг — половина России!

Полину приятельницу Валентину бил муж.

Бил по‑настоящему, самозабвенно, подло. Ему все казалось, что Валя изменяет. Он был у Вали первым и единственным, он был из той породы узколобых брутальных самцов, которые не выносили соперничества. Не желали соперничать даже с духами из прошлого, даже с Энрике Иглесиасом, за диск которого на туалетном столике Валя однажды получила выволочку. Он ревновал ее к официантам, которые, по его мнению, смотрели на Валентину как‑то не так. К коллегам мужского пола, которые звонили, чтобы уточнить дату собрания (в итоге ей даже пришлось бросить работу). К соседу по лестничной клетке, который однажды предложил помочь вынести остов новогодней елки, — в ответ на это невинное проявление галантности Валя затряслась всем телом и судорожно вцепилась в окаменевшее мужнино плечо. Он постоянно держал ее в страхе, в напряжении. Однажды выбил ей передние зубы. Намотал ее волосы на руку и изо всей силы опустил ее лицо на край столешницы. Сотрясение мозга, окровавленный рот — и все из‑за того, что Валентина обмолвилась, какой красивый, мол, был Жерар Депардье в юности. Потом он оплатил ей самые лучшие коронки, и Валя со смешком рассказывала, что давно пора было сделать новые зубы, и как хорошо, что появился повод, и теперь она чувствует себя моложе на десять лет. После каждого избиения он раскаивался, рыдал, уткнувшись в ее колени, а Валя гладила его по голове, в очередной раз прощая, хотя оба в глубине души понимали, что пройдет пара дней, и он снова сорвется из‑за какой‑нибудь ерунды. Несколько дней счастья, и снова она будет летать по квартире, загораживая голову от ударов, рыдая, визжа.