Мой Демон - Михаил Болле

Тем временем в опустевшем театре, за кулисами, в забытой всеми сумке Никиты постоянно, с периодичностью в пять минут, мерцал экран мобильного телефона. Это звонил Герман Петрович, почуявший что-то неладное, хотя не прошло и получаса после ухода Никиты. С некоторым опозданием Пономарь все-таки понял, что молодого человека привело к нему нечто важное, а потому и хотел пригласить его на ужин в свой любимый китайский ресторан, чтобы уже там без помех побеседовать.

К своей досаде, Герман Петрович поздно осознал, что не успел узнать даже адреса или названия театра, где должен был состояться спектакль. Как назло, мобильник Никиты безмолвствовал, поскольку тот умышленно отключил звук перед премьерой, и лишь на экране неизменно высвечивалось: «Дядя Гера… Дядя Гера… Дядя Гера…» Вот только прочесть эту надпись было уже некому…

«Мерседес» Пономаря подъехал к его любимому рыбному ресторану класса люкс – «Матросская Тишина», где для Германа Петровича всегда готовили блюдо на чешуйчатом льду с устрицами и мидиями. Прежде чем выйти из машины, он, не теряя надежды встретиться сегодня с Никитой, отправил тому SMS-сообщение: «Жду тебя в Тишине!» – и немного задумался…

Большинство мгновений сменяют друг друга совершенно незаметно, но есть среди них и такие, которые словно бы застывают, впитывая в себя вечность. Именно в такое мгновение Герман Петрович и успел понять, что конец света – это совсем не обязательно термоядерная война или глобальная космическая катастрофа. Напротив, это всего-навсего короткий автомат в руках у человека в черной маске, который неожиданно появится и, разрядив в тебя весь «рожок», так же незаметно исчезнет…

Впрочем, увидев киллера через тонированное стекло своего «мерса», Пономарь еще успел дернуться, вскинул руки к лицу, словно пытаясь защититься, и даже почувствовал, как обожгло простреленную ладонь, – но все это было так же тщетно, как, стоя у подножия вулкана, пытаться оттолкнуть катящуюся на тебя лавину…

А спустя еще полчаса на месте преступления уже вовсю шустрили знаменитые питерские менты. Роскошный «мерседес» Пономаря напоминал дуршлаг. Судя по количеству пулевых отверстий, в него выпустили целый рожок из автомата Калашникова. За милицейским оцеплением, то и дело хватаясь за голову, ходил бледный и трясущийся телохранитель Пономаря – единственный, которому чудом удалось уцелеть. Сам Герман Петрович, залитый свежей кровью, раскинулся на заднем сиденье и уже начал остывать. На переднем, уронив простреленную голову на руль, застыл водитель-охранник.

На улице Марата, неподалеку от Театра имени Ленсовета, собралась небольшая толпа, человек пятнадцать зевак, не считая нескольких милиционеров и сыщиков в штатском, двух фоторепортеров, а также врача и медсестры. Так уж устроена человеческая психика, что при виде чужой смерти непроизвольно, в самой глубине ужасающегося сознания, неизбежно всплывает одна и та же мысль: «Как хорошо, что умер он, а не я, как хорошо, что еще не настала моя очередь…» Недаром же знаменитый Блез Паскаль сравнил человечество с толпой людей в цепях, приговоренных к смерти. «Каждый день некоторые из них умерщвляются в виду остальных; остающиеся видят свое собственное положение в положении им подобных, и, смотря друг на друга с чувством скорби и безнадежности, ожидают своей участи…»

И как бы в виде мрачной иронии судьбы, над всем этим зловещим побоищем каким-то издевательски-задорным диссонансом гремела песня Пугачевой, доносившаяся из мощной магнитолы изрешеченного «мерседеса», настроенной, естественно, на волну «Русского радио»: «Ледяной горою айсберг из тумана вырастает…»

– Что тут случилось? – прошепелявила какая-то любопытная старушка, из числа тех знаменитых «Аннушек», которые готовы везде и всюду проливать свое масло – что в Москве, что в Питере.

– Заказное убийство, бабуля, – недовольно буркнул молодой лейтенант. – Сами, что ли, не видите? – Затем, покосившись на красивую даму, стоящую за милицейским оцеплением, повернулся к своим подчиненным и раздраженно рявкнул: – Да выключите вы кто-нибудь эту проклятую музыку!

«А ты такой холодный, как айсберг в океане…» – еще успела пропеть прима российской эстрады, перед тем как милицейский сержант, осторожно заглянув в окровавленный салон «мерседеса», выключил магнитолу.

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 1837 год

Зима была на своем пике; кружились февральские метели, тяжелые свинцовые тучи с утра до вечера медленно и уныло тянулись по небу и такой же тоской отзывались в душе каждого человека, так или иначе причастного к гибели Пушкина. В тот сумрачный и тоскливый день, вызывавший единственное желание – чтобы он поскорее кончился, в доме на Мойке царила всепоглощающая тишина. Вдова Пушкина отсутствовала – на ее голову навалилось так много суетных дел, связанных с приготовлением к отъезду из Санкт-Петербурга, что иногда ей хотелось просто убежать из дому, в поисках поддержки где-то на стороне. И она часто находила содействие и понимание в семье Карамзиных, где Ташу жалели, защищали от нападок и называли бедной жертвой собственного легкомыслия и людской злобы. Только дети Пушкина не принимали участия в поголовной печали, они словно птахи резвились и смеялись в детской, где с ними были неизменная Азя и старая няня.

Сильно осунувшийся камердинер, старый, поседевший «дядька» Никита, знавший Александра Сергеевича с юных лет, открыл дверь без стука:

– Александра Николаевна, к вам пожаловала княгиня Вяземская.

– Пригласите ее в гостиную.

Вера Федоровна сидела на кушетке со спинкой из красного дерева в небольшой, уютно обставленной комнате. На стене прямо над кушеткой висело широкое полотно французского живописца с пейзажем гор, обрамленное в массивную позолоченную раму. В углу стояли высокие напольные часы, достававшие башенкой почти до потолка и размеренно махавшие своим медным маятником. Камердинер вытащил из высокого дубового комода поднос с чайным сервизом на одну персону и поставил его на круглый столик около кушетки. Также из комода он достал небольшую картонную коробку с плитками твердого английского шоколада фирмы «Фрей», что говорило о явном улучшении финансовых дел в этом доме. В квартире было прохладно, и Вера Федоровна пожалела, что разделась до платья, оставив в прихожей вместе с верхней одеждой свой шерстяной платок. Теперь она пила чай маленькими глотками, испытывая некоторое волнение перед встречей с Александриной. Ведь княгиня Вяземская пришла нарочно в то время, когда в доме отсутствовала Натали.

На пороге гостиной появилась Азя. Но она, одетая во все черное, была не такой, какой ее привык видеть петербургский свет. Лицо осунулось и побледнело, глаза, всегда светившиеся безудержной страстью, погасли, словно потеряли необходимый для сияния источник энергии. Вера Федоровна встала и кинулась к ней со всем простодушием и нежностью, однако неторопливые шаги Александрины, та сдержанность, с которой она протянула обе руки и склонила голову на плечо княгини, чтобы потом тут же вскинуть ее и посмотреть на княгиню пристальным взглядом своих погасших глаз, остановили ее и поставили в неловкое положение. Коротко поздоровавшись, они отстранились друг от друга.