Кости сердца - Колин Гувер

запомнила – тебе тогда было года четыре. Мы ездили в Санта-Монику.

Тут я все же поворачиваюсь к отцу.

– Я бывала в Калифорнии?

– Да. Совсем не помнишь?

– Нет.

Он убирает руку со спинки дивана и встает.

– У меня должны быть фотографии! Альбом где-то здесь, я его привез из Хьюстона, когда узнал, что ты приедешь.

У него есть мои детские фотографии? С пляжа?..

Поверю, когда увижу.

Несколько минут спустя отец возвращается с фотоальбомом в руках. Садится, открывает альбом и протягивает мне.

Я листаю страницы с фотографиями и не могу поверить, что на них – я. Будто смотрю на чужую жизнь. Снимков так много, а я даже не помню, как и когда их делали! Та пора начисто стерлась из памяти.

Дохожу до разворота с пляжными фотографиями, где я бегаю по песку, и по-прежнему ничего не могу вспомнить. Конечно, в том возрасте я не понимала, как много значат такие семейные поездки.

– Когда это было? – спрашиваю я, показывая на очередной снимок, где я сижу за столом перед большим тортом ко дню рождения. На заднем плане почему-то стоит рождественская елка. День рождения у меня через несколько месяцев после Рождества, а к папе я приезжала только летом. – Не помню, чтобы праздновала с тобой Рождество.

– Ты и не праздновала. Поскольку ты приезжала ко мне летом, я устраивал тебе один большой праздник за все пропущенные.

Точно, теперь начинаю припоминать… Я, объевшись до отвала, вскрываю коробки с подарками… Это было очень давно, и воспоминание, судя по всему, не прошло испытания временем. Как и добрая традиция отмечать праздники летом.

– А почему перестал?

– Если честно, не знаю. Ты росла и с каждым годом проявляла все меньше интереса к таким глупостям. А может, мне просто так казалось. Ты была очень тихим ребенком, из тебя ничего было не вытянуть.

Надо сказать «спасибо» моей матери.

Я листаю альбом дальше и нахожу фотографию, где я, маленькая, сижу у папы на коленях и крепко прижимаюсь к нему. Мы оба улыбаемся.

Все эти годы я думала, что он никогда не бывал со мною ласков. Столько лет я не получала от него никакой любви, что в памяти отпечаталось именно это.

Я глажу снимок кончиками пальцев. Не понимаю, почему наши отношения изменились?

– Когда ты перестал считать меня своей дочерью?

Отец вздыхает, и в этом вздохе очень много всего.

– Когда ты родилась, мне был двадцать один год. Я понятия не имел, что с тобой делать. Пока ты была маленькой, это было легче скрывать, однако ты росла, и… меня стала мучить совесть. Чувство вины отравляло наши встречи. Мне все время казалось, что ты не хочешь приезжать и эти поездки доставляют тебе одно беспокойство.

Качаю головой.

– Я только о них и мечтала.

– Жаль, что я не знал, – тихо произносит отец.

Жаль, что я ему не говорила.

Летом Самсон меня кое-чему научил: держать все в себе не имеет смысла. От этого в конце всем будет только больнее.

– Я понятия не имел, что у тебя такая мать, Бейя. Сара мне вчера кое-что о ней рассказала, и я… – Голос у него дрожит, словно он пытается сдержать слезы. – Я все делал не так. Мне нет прощения. Ты имеешь полное право на гнев, потому что я действительно должен был принимать больше участия в твоей жизни, должен был бороться за тебя и проводить с тобой больше времени.

Отец забирает у меня альбом и кладет его на кресло. Смотрит на меня с искренним беспокойством.

– Сейчас мне кажется, что твое поведение – готовность пожертвовать ради этого парня собственным будущим – целиком моя вина. Я не сумел научить, не подал пример. И все же ты выросла чудесным человеком. Моей заслуги в этом нет. Ты настоящий боец, хочешь остаться и до последнего биться за Самсона. Но что, если он совсем не тот, за кого себя выдает, что, если ты в нем ошиблась и приняла неверное решение?

– А если не ошиблась?

Отец берет мою руку и сжимает в ладонях. Видно, что он искренне за меня переживает.

– Если ты не ошиблась в Самсоне, то какого будущего он хотел бы для тебя? Подумай. Разве он попросил бы тебя отказаться от всего, чего ты добилась таким трудом?

Я отворачиваюсь от отца и обращаю лицо к солнцу. В груди теснится столько чувств, что у меня перехватывает дыхание.

– Я люблю тебя, Бейя. И готов признать, что люди действительно плохо с тобой обращались. В том числе я. Единственный человек, который никогда тебя не подводил, – ты сама. И ты окажешь себе дурную услугу, если не поставишь себя на первое место.

Я прячу лицо в ладонях. Крепко зажмуриваюсь. Да, я знаю, чего хочет Самсон, – чтобы я в первую очередь думала о себе.

Отец поглаживает меня по спине, и это так ободряет, так успокаивает, что я невольно прижимаюсь к нему и обвиваю его руками. Он заключает меня в объятия и гладит по голове.

– Знаю, тебе больно, – шепчет он. – Поверь, я хотел бы забрать у тебя эту боль.

Мне действительно больно. Чертовски больно. В моей жизни впервые появилось что-то хорошее, а я вынуждена от этого отказаться.

Конечно, они правы. Все правы, кроме меня. Нужно ставить себя на первое место. Я всегда так поступала – и выкарабкалась.

Вспоминаю письмо Самсона и последнюю строчку, которая запала мне в душу: «Иди и затопи собой весь мир, Бейя».

Делаю большой глоток соленого утреннего воздуха – хочу успеть им надышаться до отъезда в Пенсильванию.

– Ты позаботишься о Пи Джее, пока меня нет?

Папа облегченно вздыхает.

– Конечно! – Он ласково целует меня в волосы. – Люблю тебя, Бейя.

Слышно, что он говорит искренне. И я впервые позволяю себе ему поверить.

В этот миг я наконец отпускаю все дурное. Отпускаю ужасные детские воспоминания, которые так меня угнетали.

Отпускаю злость и обиду на отца.

Отпускаю даже злость на мать.

Я даю себе обещание, что отныне буду держаться только за хорошее.

А хорошее в моей жизни все-таки есть.

Теперь у меня есть семья.

30

Моя соседка по комнате родом из Лос-Анджелеса. Ее зовут Сьерра – «с двумя “р”».

Мы неплохо ладим; впрочем, я все время посвящаю учебе и волейболу, так что за пределами комнаты мы с ней толком не общаемся. А здесь мы либо делаем домашку, либо спим, и я ее почти не вижу. Удивительно: с Сарой мы жили в