Ледобой-3. Зов - Азамат Козаев

Подумала мгновение, пальцами расчертила себе лицо, мол, рубцы. Ага? Углекоп не сразу, но ответил кивком. Похоже, ага….

Глава 17

Сивый мало не птицей перемахнул мост, едва не намётом влетел в Сторожище, и лишь в пределах городских стен спешился. Тенька шумно дышал и ругался, совсем сдурел, что ли?

— Стюжень слёг, — сообщили сторожевые у ворот.

— Где он?

— В старом святилище. Не схотел в городе, опасно, мол.

— Ты уж потерпи, — влетел в седло, развернул Теньку и припустил во всю лошадиную мочь, только грива по ветру и разлетелась.

Скорее молнии пролетел мост, тёмной стрелой расчертил памятное поле битвы, с которого не смогло уйти войско оттниров, и на котором несколько лет потом росли травы в пояс человека — травы! на камнях! — размётывая буруны гальки из-под копыт, летел по берегу до приметного мыска, свернул в лес и спрыгнул наземь. Дальше пешком.

У огня стоят сосновые ложницы, на одной на ворохе веток лежит Стюжень, бледный, ровно при смерти, лицо изъедено болячками, огромная язвища щеку проела — зубы видно. Старика заливает пот и немилосердно трясёт. Глаза прикрыты, губами шевелит слабо-слабо, говорит что-то, только не понять, что. На второй ложнице почему-то лежит… Урач. Чуть поодаль стоят Отвада, Моряй, Перегуж.

— Наконец-то! — Отвада сгрёб Сивого в охапку, крепко прижал к себе, потрепал за вихор. — Тебя ждёт, только потому и держится.

— Говорит что? — Безрод кивнул на ворожца, нахмурился.

— Только Урач знает. Никого больше не подпускает… не подпускал, — Моряй поправился, ожесточённо сплюнул, обнял Безрода. — Говорит, мол, они старые, а на нас княжество и люди.

— Урач, тоже болен, — Перегуж по-отечески заключил в объятия бывшего воеводу застенков. — Ходит еще, говорит, но язвы уже пошли по лицу. Недолго обоим осталось.

— Где заразу поймал?

— Сам заразился, — Отвада покачал головой.

— Сам?

Стоишь как тупица и видишь то, что не привиделось бы и в самом жутком сне. Даже язык отказывается это произнести, глаза не хотят видеть — слезами отгораживаются. Стюжень умирает. У-ми-ра-ет. Вроде и стар уже, и случиться это могло даже год назад, но седобородый исполин сделался чем-то вроде позвоночника: всегда при тебе, ровный, прямой, и спина не гнется даже тогда, когда и сил-то не осталось.

— Сколько ворожцов тут было, не смогли подобраться к болячке. Ну… наш и решил через поганую воду найти гада. По заклятию следа.

— Нашёл?

— Почти, — Отвада крутил в руках толстый сук, крутил да и сломал в сердцах. — В шаге остановился. Говорит, вот-вот за руку схвачу, да сил не хватает глубоко во тьму нырнуть.

Сивый усмехнулся, подошёл к ложу, какое-то время стоял над стариком, потом вдруг наклонился и поцеловал в самый лоб.

— Назад!

— С ума сошёл?

— Ты что сделал?

Безрод повернулся. Горчит Стюженев пот, ровно молочая наелся. Жуткая штука мор.

— Ты что сделал? — Отвада ярился так, что едва бороду на себе не рвал, Перегуж кусал губу, Моряй просто замер на вдохе, глаза круглые — рот раззявлен. Все трое на месте ёрзали, да подойти не решались, друг друга за руки хватали, сдерживали.

— День, — Сивый ухмыльнулся, кивнул. — Дай один день.

Отвада шумно выдохнул, закрыв глаза, обреченно закачал головой. Присел на повалку.

— У тебя дети.

— У тебя тоже.

— Зачем?

— Что-то жуткое творится. Князья вот-вот совет созовут — потребуют у тебя мою голову.

— Знаю. Ну и что?

— И ты дашь.

— Нет!

— Да. Всем не объяснишь, что Сивый добрый малый.

— И ты решил сдохнуть в муках?

— Сам знаешь, просто напомню: княжество раскачивают. Ездят по селам и мутят воду, мол, князь душегуба от суда прячет. Князь плохой.

Перегуж и Моряй переглянулись. Действительно воду мутят. Хоть прямо думай, хоть иносказательно. Плохо дело. Бояре подсуетились, как пить дать!

— Для того ты на плёсе собственной шкурой мечи тупил, чтобы тут в лихорадке сдохнуть? Для того с застенками в леса выбрался, чтобы виноватым сгинуть?

Сивый пожал плечами, может и для того. Усмехнулся. Своих вот нашёл. Тоже немало. Деда увидел, дядьку, братьев двоюродных, согрелся маленько. Мальчишек в жизнь по собственным следам отправил, Верна проводит, сколько сможет, приглядит. Многого ей не сказал, иной раз язык узлом сворачивается, как начнёшь выдыхать «лю…», так и замыкает горло — ну там волос ей поправишь молча, шейку погладишь. Не то, конечно, но не дура, понимает. Когда-нибудь все уйдут в иной мир, но вот честное слово, однажды на пиру у Ратника воссядет некоторый ухарь, и будет он смеяться так лучезарно и ослепительно, что вся дружина раскатится по скамьям, по полу разваляется, держась за животы. И не помешают ему рубцы по лицу, пусть и тянут, ровно смола на лице застыла. И плевать, что битва со вселенским злом впереди — только веселее станут парни.

— Может, всё-таки мой сын? — Отвада с тоской глядел исподлобья. — А что, такой же упрямый и такой же болван! Когда походами на полдень ходил, Серебрянка вполне себе могла родить, вот какое дело. Ну, понимаешь, я с ней…

— Могла… не могла… То дело не одной только Серебрянки… да и выяснили всё уже, — Стюжень пришёл в себя, дал голос. Узнаваемый и ясный, только послабее. И зубы стучат. — Пить хочу, да Урача будить совестно — всю ночь сторожил.

Сивый усмехнулся, зачерпнул из ведра у ложа, приподнял голову старика, и мало не насильно сунул ковш к губам. Стюжень и заревел бы: «Не подходи, бестолочь!», да сил не осталось, только и мотал слабо головой, пытался отстраниться. Напился, отдышался, долго с безнадёгой смотрел на Безрода и намочил глаза.

— Каким был дураком, таким и остался.

— Думаешь, поздно меняться?

— У него дети подрастают, он меняться собрался!

Сивый усмехнулся. И сам это подозревал, теперь же наверняка узнал. Утёр старику слёзы, повернулся к Отваде.

— Дай один день. Что будет, то будет.

Князь кивнул, пальцем показал на стариков, дескать, на тебе они теперь, за плечи увлек Моряя и Перегужа за собой, обернулся, показал кулак, мол, держитесь тут.

— Злая ворожба сама по себе… не приходит. Никто не ворожит от нечего делать… но если роятся в голове чёрные мыслишки… в их тени и ворожба подрастает, — дыхания старику не хватало, он часто обрывался, глотал воздуху и лишь тогда продолжал. — Нутром чуяли… не просто кто-то зубами щёлкает… накат идёт… на всех… на старых, на малых… на князя, на пахарей…

Сивый слушал молча. Одно к одному, зернышко к зёрнышку, пакость к пакости, но если судьбой тебе назначен урожайный год на злосчастья и беды, кровавые мозоли заработаешь, собирая урожай. Как встанет в полдень чёрное солнце, да как полезут молочай, дурман-трава и полынь, знай себе гни спину, жни свое. Только никто не может сказать, почему одному на радости везёт — что ни год, то урожайный — ряха от улыбки трескается, а второй — просто князь горестей и несчастий. Собирал бы свои беды в амбар, будто зерно, встал бы тот амбарище справа налево, сколько хватит глаз, высокий, чёрное солнце закрыл бы. И где бы найти дурака, который взялся бы спорить, что тот накат, о котором говорит Стюжень, некоего воеводу с рубцами на лице обойдёт да минует. Где его взять?

— Почему я?

Старик закашлялся, через струп на щеке кровавая слюна полезла, в бороде застряла. Безрод осторожно утёр.

— Высокий ты, издалека видать… пальцем показывать удобно.

— Моложе был, казалось, найду себя, своё место, всё изменится. Судьба подобреет, пригладит колючки, сменит гнев на милость.

— И что? — старик еле улыбнулся.

— Верна подобрела, — Сивый усмехнулся. — Эта — ни в какую.

— Да уж, подобрела, — Стюжень подмигнул, показал два пальца, и оба рассмеялись, один — едва-едва, через муку и кровавые слюни, второй — криво, на правую сторону.

— За людьми можно проследить… кто кричит «князь плохой»… кто с чужими снюхался… кто меч точит… но если кто-то умный ворожит… да велит остальным сидеть молча… ждать знака… тяжело искать предателей.

—