Ледобой-3. Зов - Азамат Козаев

получит. А нить вперёд убежала, кто на том конце? Кто ему эту дрянь дал? Старик покачнулся.

— Мелкая сошка. Дальше идём. След вон какой жирный…

Ага, и сам сделался ровно чурбачок для пряжи, мотай-мотай, наматывай след на себя виток за витком. Сивый испарину смахнул: будто горсть стекляшек наземь бросил — разлетелись со звоном, замерли белыми ледышками. Глаза стали просто белыми: вот лёд и всё, ни капли синего, ни осьмушки, ни следочка голубизны. Не пыхтит, воздух не сосёт, как бывает после долгого бега, дышит как обычно и вообще… Стюжень только головой покачал. Будто у себя дома, так… во двор вышел по нужде. Свои дела сделает и в дом заскочит, лишь руки сполоснёт у порога.

Верховный споткнулся, схватился за плечо Сивого. Тяжело даётся каждый шаг в Потусторонье. А так… легче. Силой д е лится, что ли? Хоть вовсе на него не гляди — глаза белые, куда смотрит — поди пойми. Жутко. Одно хорошо, нет в парне чёрных мыслей… Сколько уже прошли? Сколько времени уже прошло? От чёрных клубов перед глазами всё пляшет, ноги заплетаются, дышится ртом — поймал себя на том, что слюни через струп в щеке лезут, в бороде подмерзают. Странно, а так мороз не чувствуется. Не чувствуется… не чувствуется… А что, Молочник и остальные так и уедут? Не попытаются хоть что-нибудь вынюхать? Свежо предание, да верится с трудом… Что бы ни творилось кругом, кто бы ни затеял всё это непотребство, без своих не обошлось. У кого-то из бояр нутро сгнило, и врут, когда говорят, что золото не гниёт. Гниет. Золото — и есть сама гниль… За каждым без устали следят, но затихарились, подлецы, носа на сторону не кажут… Знака ждут… Опасность в воздухе звенит. Кто-то щедро ссеял бед и несчастий, собирайте, бояны, урожай — мор, душегубство, разброд и шатания. Кто из бояр продался? Кто?..

— Проснись! — ворожца тряхнуло так, ровно конь дёрнул. — Впереди.

— Я не сплю, — пробормотал старик, помотал головой, — не сплю.

А перед глазами звёзд рассыпало — точно гороху из лопнувшего мешка. Смахнул клуб мрака перед собой — как мёд в колоде попытался разогнать, руку придерживает, подается неохотно. Стюжень ухватил клок, дёрнул. Будто за шкуру взялся вспоротую, да неподрезанную, держится, не отстаёт. Сунул руку туда, во мрак, повозил-повозил, нащупал кожаную броню, ухватил. И плевать, что по рукам бьёт, вырывается чисто сом.

— Иди сюда, — сплюнул, потащил на себя.

Сивый тоже мрак раздирает, пополам рвёт, дрожит, будто тетива под стрелой, аж испарина выступила и тут же замёрзла. И такой вой волосы поднимает, хоть бросай поганца, да руками уши зажимай. Безрод разорвал мрак — тот лопнул с таким грохотом, будто дерево треснуло — швырнул обрывки по сторонам, скорее скорого сомкнул пальцы на нижней челюсти нелюдя, дернул на себя. Сначала хрустнуло, потом влажно хлюпнуло. Стюжень усмехнулся, скосил глаза: наземь босота бросил, зубами вниз упала, бородой ошмётки мрака подмела.

— Иди сюда, красавец мой, — верховный аж поёжился, подтянул урода к себе, — поболтаем.

Упирается, захват сбивает, сучит ногами, щерится сиротским оскалом… и всю руку забрызгал — ручьем течёт нечто грязно-пепельное. Ещё бы не текло — тебе только что нижнюю челюсть вырвали. Кровь ублюдка холодная, ровно в ледяной водопад руку сунул. И вот честное слово смотреть жутко: челюсти нет, сам почти бесцветный, орать не может, видишь, как в глотке язык трепещет, ровно прапор на ветру, и только сип летит в лицо: «Отпусти! Отпусти!» И взгляд у сволочи осязаем, глядишь в неживые зрачки и глазам больно.

— Зенки прикрой, лопнут, — кулак второй руки Стюжень с размаху сунул в обнажённое нёбо душегуба, сломал всё, что мог сломать, одним движением собрал по кости жижу, выскреб череп, ровно яйцо всмятку ложечкой, и вытащил наружу. — Тьфу, мразота! Отмоюсь ли?

Отряхнул руки. Устало скосил глаза. Безрод усмехается, на нить показывает, мол, гляди, дальше бежит.

— Крупнее рыба, но главный там.

Верховный едва не рухнул. Как он держится, этот сивый парень? К нему мрак подползает, обнюхивает, ровно осиротевшая псина, мало не поскуливает. На ручки просится? В дворняги набивается? Ну вот, сапогом наддал. Да, нужно идти… Нужно идти… В той жизни деревни горят, люди мрут, льётся кровь, и некто умный и хитрый потирает руки… руки потирает… Надо идти. Надо, а нечем…

— Подъём!

Безрод вздёрнул старика на ноги, потрепал по щекам — палец в струп залез, зацепился за зубы. Стюжень с трудом поднял измученный взгляд, устало моргнул, слабо качнул головой. Еле-еле улыбнулся. Всё. Всё…

Всё? Сивый мрачно ухмыльнулся. Нет, не теперь. Потом как-нибудь. Не теперь. Огляделся, нашёл глазами клок мрака, что бестолково метался из стороны в сторону, щелкнул пальцами, подманил.

— Сюда, иди сюда.

Сгреб у сапога, раскрыл старику рот и сунул за зубы. Заставил проглотить.

— Глотай. Глотай, сказал.

Ага, правду говорят, что младенцы и старики похожи — и тех, и тех кормят с руки. Стюжень едва руками не засучил, как этот… недавний. Не горчит, не солонит, не кислит, но от крика едва удержался — ощущение непоправимого едва не затмило разум. Уж как устоял, не рухнул наземь, не сжался, не заскулил, потом Сивый скажет. Жутко сделалось, хоть жизнь отдай. Вот прямо сейчас.

— Нам туда.

— Туда, — верховный бездумно кивнул.

Откуда только силы взялись, башкой мотнул так, что едва шею не сломал. Ох, запекло внутри, ровно кипящей смолой залит по самую макушку. Только рот раскрой, дым пойдёт. Из шкуры хочется выпрыгнуть… вот нож возьми, раскрои грудину, отвори ребра, словно ворота, да выпусти огонь на свободу. Стюжень глотал воздух и тушил пламя внутри. Потусторонье взялось за добычу по-хозяйски: что это такое? Сердце? Старовато, ну-ка встряхнём…

— Не так быстро, — Сивый рысью нёсся рядом, — близко уже.

— Давит меня… силы выжимает… на последнем держусь.

Выжимает, ровно тряпку, выдавливает жизнь до последнего мгновения — ни к чему это добро тут — и вся она в груди плещется, рёбра выгибает. Но лишь бы хватило жизни для последнего рывка, да Сивый? На том конце след затрясло, будто кто-то совсем рядом ярится, с верёвкой борется, петлю пытается скинуть.

— Не ожидал, гнус, — просипел верховный, кривясь — он мой, не лезь.

Враг сокрыт мраком, тоненько-тоненько, ровно одеждой. А она не срывается, и не разлетается, как ни тяни, как ни рви. Руку просунул, и то ладно. Старик на последних силах — сердце поднялось куда-то к горлу и мало наружу не вырвалось — тащил падальщика вовне. Ладно, я сейчас лежу на ложе в старом святилище, но отдал бы всё на свете, дабы посмотреть, что происходит с тобой. Спал небось в красных палатах, на мягкой перине… а тут за горло взяли. Верховный снарядил пальцы в кулак и… мелкой-мелкой угольной пылью разлетелся кус темноты там, где лицо. Другой удар… третий… Жирная темень впереди задрожала, след к земле пошёл, будто рухнул мародёр. Мрак впереди отпрянул, подобрался, чисто волк перед прыжком, и через мгновение одним рывком накрыл старика. Как проглотил. Но долей мгновения раньше к верховному рванул Сивый…

Глава 18

Отвада, Моряй и Перегуж спешились у мыска и, мрачно переглянувшись, нырнули под листвяной полог.

— А ты думал, этот день никогда не настанет? — буркнул Отвада. — Все уйдём, кто раньше, кто позже.

— Да ничего я не думал, — отмахнулся Моряй, наддал сапогом шишку. — Просто сказал, что будет мне старика не хватать. Как отец он мне, а ведь и кровный мой родитель жив-живёхонек.

— Все бояны осиротели, — Перегуж махнул рукой.

Говорить отчего-то не хотелось. У самого борода сединой прорежена, а всё равно глаза на мокром месте, как у мальчишки сопливого. Старик — глыба. А теперь что? Складывай тризный костер и провожай глыбу в последний путь. Скала сгорит на деревяшках.

— И Безрода жаль, — Моряй покачал головой. — Это ж надо, второй кряду заразу сам принял. Что за бедовый год?

— Не везёт, так не везёт, — процедил Отвада