Театр китового уса - Джоанна Куинн

и снова натянуть выражение беззаботного безразличия. Какая она безупречная. Как привычна она к этому становится. Кажется, что иного и быть не может.

Почему же другие молодые женщины считаются достойными романтического внимания, тогда как она – ну что ж. Теперь ей двадцать три. Возможно, и думать об этом не стоит. Это язык, выучить который ей не суждено. Писательница-коммунистка и ее компаньонка в брюках идут к ней, без сомнения с намерением обсудить тирана Франко и ситуацию в Испании, но она вдруг не в силах вести беседы. Она выходит из дома, идет на лужайку.

Она складывает руки – в тонком платье холодно – и поднимает глаза к небу. Она даже не уверена, что хочет романтических отношений. Определенно не таких, для которых нужно втискивать ноги в неудобные туфли, как уродливым сестрам Золушки, и стоять у стенки в ожидании предложения. Она не может вынести ожидания. Это наполняет ее таким бешенством, что непритязательная болтовня становится невозможной. Болтовня! Даже это слово выводит из себя. Предлагать безобидные кусочки беседы холостякам, будто они младенцы, которым нужно мелко рубить пищу. Должен же быть какой-то другой путь, более честный путь, без этого угодничанья.

Обычно она едва думает об этом или, вернее, думает в основном в разрезе отношений в пьесах, как между Клеопатрой и Марком Антонием, которые много увлекательней. Но затем ее мачеха устроит одну из своих вечеринок, и Кристабель выкатят и представят как предмет мебели, выставленный на аукцион.

Ее участие обусловлено в основном извращенным желанием доказать неправоту Розалинды в уверенности, что никто не найдет ее привлекательной, а еще смутным ощущением, что будет полезно иметь собеседника, сопровождающего для такого рода мероприятий, чтобы не приходилось проводить вечер, переживая отказы. Но действительно стать чьей-то женой, отказаться от своего имени и дома, от своего театра – это всегда казалось ей своего рода уходом со сцены.

Кроме того, газеты уверяют, что скоро будет поток военных свадеб, когда молодые пары будут жениться перед расставанием, поэтому всех доступных мужчин, скорее всего, разберут. Война, скорее всего, будет принимать за них большинство решений, и в этом, если ни в чем другом, она находит почти облегчение.

Дигби, широким шагом приближаясь к ней по лужайке – восемнадцатилетний и стройный в вечернем костюме, – говорит:

– Выглядишь угрюмой, подруга.

– Вечеринки, Дигс, – говорит она.

– Знаю, Криста. Ты их не выносишь.

– Как ты их можешь выносить?

– Всегда найдется кто-то поболтать. Люди обычно интересные, не думаешь? А когда я устаю от людей, то отправляюсь на поиски тебя.

– У тебя это выходит намного лучше, чем у меня, – говорит она. – Как бы мне хотелось, чтобы все ушли, Дигс.

– Скоро уйдут.

– Какое счастье, у меня есть ты, – говорит она, беря его под локоть.

Он смотрит на нее.

– Выйдем на крышу покурить?

Они заходят в дом и направляются на чердак, где Кристабель и Флосси по-прежнему ютятся в тесной спальне на двух односпальных кроватях. Давящие полосатые обои теперь скрыты за блестящими постерами художественных выставок, устроенных Миртл, и вручную нарисованных плакатов, рекламирующих постановки в Театре Китового уса. Плюшевый слоненок служит импровизированным письменным столом – на его спине громоздятся книги, а под животом спрятана табуреточка, богиня Сехмет прислонилась к стеклянной пепельнице на подоконнике. Дигби, как будущий наследник, спит в спальне пороскошнее, этажом ниже, когда возвращается из школы, обучение в которой сравнивает с заключением в лондонском Тауэре в ожидании казни.

Кристабель хватает с пола шерстяной джемпер и натягивает поверх платья, затем сбрасывает туфли в угоду паре старых парусиновых кед Дигби. Они вылезают из окна и взбираются по мшистой черепице к трубам, где их ждут сигареты и фляжка. Окружающие холмы непроглядно черны. Не видно ни единого огонька.

– Криста, – говорит Дигби, прикуривая ее сигарету, – я должен сказать тебе кое-что. Я собираюсь уйти. Возможно, этой ночью.

– Что ты имеешь в виду? Куда уйти?

– Я хочу вступить в армию.

– В армию? Но дядя Уиллоуби…

– Я знаю. Отец хочет, чтобы я вступил в ВВС. Но он любит аэропланы, а я нет. Я хочу быть обычным солдатом, как парни в деревне. Как обычный человек.

– Твоя мать сказала бы, что ты не обычный человек.

– Но я мог бы быть, ты не считаешь? Я упустил шанс вступить в бой с фашизмом в Испании. Не хочу упустить этот. – Он неожиданно улыбается ей, широко и радостно, будто говорит о вечеринках, не о войне.

– Черт возьми, Дигс. – Она жадно затягивается сигаретой, обнимает его рукой и притягивает к себе. Мысль о том, что Дигби отправится в армию, заставляет живот сжиматься от страха. Она чувствует тонкие кости его плеч, беспокойство под его кожей. Он может быть достаточно взрослым для военной службы, но для нее он по-прежнему непоседливый, возбудимый мальчишка, чьи тощие ноги тычутся в ее. Она говорит:

– Я не думаю, что эта война будет похожа на войну в Испании. Ты никогда не мог меня побороть на дуэли, не то что немцев.

– Я многих солдат играл на сцене, – говорит он, беря ее ладонь в свою перед тем, как продекламировать: – «Когда ж нагрянет ураган войны, должны вы подражать повадке тигра!»[38]

– Это не спектакль. Почему бы тебе не заняться чем-то поближе к дому?

– Мне вызваться добровольцем развлекать полки в Дорчестере?

– Нет, что-то менее…

– Менее похожее на войну? – он смеется. – Криста, ты лучше остальных должна знать, что мы не выбираем свои битвы.

Кристабель щелчком сбрасывает пепел с сигареты.

– Я видела нацистов. Я рассказывала тебе, какие они.

– Ты также говорила мне, что мы прошли ту точку, когда могли остановить Гитлера, рассуждая о нем. Ты говорила мне, что нацизм делает пацифизм невозможным. Ты всегда ясно давала мне знать, что я должен тебя слушаться.

Кристабель рычит.

– Я просто не могу оставаться здесь, – говорит Дигби.

– Почему нет? – говорит она. – Я остаюсь.

– Не лукавь, Криста, – отвечает он, – ты каждый год отправляешься кататься на лыжах в Австрию.

– Потому, что должна проводить остальное время здесь, с твоей матерью, – говорит Криста резче, чем хочет.

– Ты могла бы жить где-то еще, – говорит Дигби через мгновение. – Отец помог бы тебе с этим, я уверен.

– А театр будет работать сам по себе?

Дигби кидает взгляд над деревьями в сторону береговой линии.

– Посмотри туда, – говорит он, – я не знаю, что со всем этим будет. Но я знаю, что хочу уйти. – Он замолкает, затем добавляет тоном полегче. – Кроме того, отец всегда говорит мне, что я слишком похож на мать. Слишком склонен к драме. Возможно,