Запрещенный Союз – 2: Последнее десятилетие глазами мистической богемы - Владимир В. Видеманн

Может быть, именно поэтому Варавера считал, что Шамбала — это оплот астрального фашизма? Нынешний далай-лама от дискуссии в этой плоскости дипломатично уходит, ускользая в беспредметную риторику философии, разработавшей 22 категории пустоты[158]. Впрочем, далай-лама — вовсе не первоиерарх в агни-йоге, а миф о Шамбале присутствует не только в буддийской, но и в бонской традиции, и даже представляется, что именно из последней он и был заимствован махаяной. Русский ученый Б. И. Кузнецов в одной из своих работ убедительно показал, что бонские хроники имеют в виду под Шамбалой Сирию, откуда Шенраб Миво, основатель религии бон, вынес свои откровения после женитьбы на еврейской принцессе в Иерусалиме.

Сокол познакомил меня со своим приятелем Ильей[159], который активно интересовался мистикой, много лет занимался хилерством. В то время он был женат на Кате — правнучке загадочного придворного доктора Петра Бадмаева, о котором широкая общественность страны узнала из фильма «Агония». Там этот бурят-монгольский доктор выступает ментором Распутина как движущей силы русской истории: «Твой, Гришка, паровоз, мой пар!» — говорит он поучительно «старцу».

В начале 1920-х годов в СССР вышла документально-пропагандистская книга «За кулисами царизма», в которой рассказывалось об империалистических планах российского самодержавия утвердиться в новых регионах Евразии за счет ослабления китайского фактора в силу распада Цинской империи. В этом издании приводятся выдержки из подлинных записок доктора Бадмаева его крестному отцу, императору Александру III, а также Николаю II, где сказано, как нужно перебросить монгольскую конницу к вратам Пекина — на случай сопротивления в столице Поднебесной новой власти возрожденного Каракорума, утвержденной священным ярлыком Белого царя.

По утверждению доктора, чингисиды, к роду которых он сам принадлежал, всегда выступали посредником исторического объединения элит России и Китая, что не удивительно: эта старинная каста потомков Великого хана в разные исторические периоды правила в Монголии, на Тибете, в Китае, Индии, Персии, на Кавказе и в Восточной Европе, включая русские улусы Золотой Орды. По инициативе Бадмаева, обещавшего активировать свои трансконтинентальные связи в интересах глобального евразийского проекта, царское правительство послало в Центральную Азию ряд экспедиций, целью которых было составление карт местности и изучение настроений населения: не пойдут ли против Белого царя, если что? Тибетские миссии Цыбикова и Маннергейма, сидение Унгерна в Урге и гималайские экспедиции Рерихов — все это, похоже, явления одной конспирологической серии.

По сведениям Ильи, в семье потомков Петра Бадмаева сохранялся архив последнего, включавший перевод с тибетского на русский трактата «Чжуд-ши» — основного медицинского канона Центральной Азии. Кроме того, здесь могли быть геополитические записки доктора и прочие материалы по восточному чародейству. Ом мани падмэ хум, хрих йа сваха![160] Иван Федорович Мартынов был уверен, что на архив Бадмаева можно найти хороших покупателей, в том числе валютных.

Самого Илью этот архив мало волновал, гораздо больше его привлекали методы так называемой кунта-йоги — изобретения пермяцкого гуру Тоши, тоже ссылавшегося на Шамбалу, но в контексте совершенно фантасмагорическом, не имеющем отношения к древней мудрости тибетских лам, адептом которой выступал при русском императорском дворе Катин прадед. У Ильи в квартире, на улице Школьной, увешанной анаграммами «Тошиного письма», часто собирались богемные тусовки с мистическим уклоном, велись разговоры, проводились хилерские сеансы, призывались духи и заклинались души заморских гостей, занесенных в ингерманланд-скую топь коварными ветрами заполярной Гипербореи…

В Питере через знакомых Веры я снял комнату в желтом доме на улице Жуковского, на последнем этаже типичного каменного колодца. Еще в этой же квартире жила наркотская пара, Он и Она. Эти торчки практически каждый день варили на кухне мачье, распространяя невыносимый шмон по всему этажу. Опасаясь милицейских налетов, они постоянно перекрывали входную дверь огромным железным крюком длиной в локоть. Причем чтобы попасть домой, мне приходилось подолгу названивать или даже колотить в дверь ногами. Засада состояла в том, что звонки и тем более стук наркуты воспринимали не иначе как попытку ментов прорваться в их логово и взять с поличным, поэтому не открывали. Приходилось кричать во всю мочь: «Эй, это я, Вова!»

Особенно туго бывало, если я возвращался домой поздно ночью. Подчас на мои стуки и крики выскакивали обитатели соседних квартир, принимая меня за пьяного или заширен-ного беспредельщика — под стать самой парочке, травившей весь этаж запахами своего отвратного зелья, — и грозились вызвать упаковку или перевозку. Этого я никак не мог допустить. Мало того, что я жил здесь без прописки, так еще хранил иностранную валюту, которую скупал в перспективе выезда за границу. Я выдавал себя соседям за обиженного интеллигента, который сам пал жертвой невменяемых психов-маньяков, и уважающие все культурное питерцы шли навстречу, оттаивая:

— Вы бы хоть их как-то предупреждали, что ли…

Разумеется, я пробовал и предупреждать, и договариваться насчет специальных условных стуков. Но если наркоты зарубались от своих препаратов в несознанку, то поднять их не удалось бы даже краном. Искать же новое место жительства было не с руки, поскольку квартира на Жуковского считалась местом весьма центральным и к тому же хорошо известным многим моим иностранным друзьям, приходившим сюда менять валюту и посылавшим ко мне с этой целью собственных знакомых.

Подчас отдельные заморские девушки даже оставались тут ночевать, ломаясь в поздний час пилить в гостиницу куда-нибудь на Петроградскую. Для них это была бешеная экзотика: железные питерские крыши, двор-колодец, огромный крюк на дверях, странные соседи. Последних я выдавал за духовных диссидентов, выпавших из системы социалистического производства и промышляющих отварами в духе альтернативной медицины. Жилище парочки, состоявшее из огромной комнаты с наглухо завешанными тяжелыми шторами окнами, было сплошь заставлено древними шкафами, диванами и креслами, заваленными сверху какой-то неразличимой в темноте рухлядью. Свет как таковой отсутствовал. Лишь маленькая свечка на полу запаливалась в экстренных случаях, чтобы не промазать по венякам. Конспирация! Не ровен час, менты засекут свет в окошке — и тогда наряд неизбежен…

Иногда я устраивал в своей комнате небольшие сборища в стиле среднеазиатских худои. На застланном одеялами полу расставлялись напитки с закусками, здесь же на электроплитке готовился чай. Со стен из многочисленных застекленных рам на нас глядели мутными глазами неизвестные люди. Дама, сдавшая мне эту комнату, рассказывала, что здесь до самой смерти жила ее бабушка-блокадница. Видимо, нас окружали родственники и знакомые этой бабушки — целая вереница портретов в камзолах, униформах, открытых платьях с рюшами или с глухими воротниками под горло. Дети, молодежь, взрослые дяди и тети, пожилые люди и совсем старики… Я представлял себе, как эта бабушка годами сидела у окна, в самом конце длинной и узкой комнаты, словно в экзистенциальном тупике, созерцая море железных крыш и мрачный колодец двора — сразу за обрывом подоконника. А сзади на ее давило поле воспоминаний, манифестированное мутными взглядами человеческих теней из застекленных портретов…